Мы остаёмся каждый со своим обманом, роком, долгом, провиденьем. Как привиденья, годы пролетели, а мы на той же пристани стоим и смотрим вдаль, пытаясь совладать с трепещущею бабочкою сердца – ей не взлететь, ей никуда не деться, прорехи бытия не залатать. Всё шутим, ощущая каждый миг, свой перелом, нарыв, занозу, язву – и бытия раскуренная «Ява», горчит всё больше и сильней дымит. Мы вечные. Мы это узнаём уже перед обрывом – одиноки, как ось земная, и прошли все сроки у мига страсти выпросить заём.  

К десяти понимаешь, что мир для игры хорош, в изобилье ролей уходя с головой всерьёз – и побольше спешишь построить резных хором для добра и зла – в окруженье шипов и роз. К двадцати понимаешь, что мир для любви хорош, в изобилье страстей уходя, как в крутой вираж. Как себя ни терзай, запретами ни корёжь, а свою протопчешь дорожку – и в ад, и в рай. К тридцати понимаешь, что мир для побед хорош. Изобильем трофеев гордясь, подкрутивши ус, козыряя статью – нет-нет ведь, а козырнёшь многоликой Вселенной – салютом встречает пусть! К сорока понимаешь, что мир для потерь хорош […]

Ну как мне описать всё это? Судьбы медлительный закат в телеге прошлого – карета не получилась на заказ в краю хмельного бездорожья, где рвов и кочек перепад сменился стихотворной дрожью – могло ли больше перепасть, раз проводник такой достался – сорви-душа: то сел, то слез? Не доезжал со мной до станций, заманивал в дремучий лес иной реальности – любовной – с прямой дороги в те края, где страсть проходит буреломом, и жизнь кромсают и кроят разлук портные… кривотолки, как волки, скалятся вокруг, а если счастье вспыхнет – только в руках у опытных ворюг. Не изменюсь, не поумнею – уже закат […]

Мне был, как всем, билет на рейс вручён – я выплыла на белой яхте детства в морскую кипень жизненного действа, был капитан учён и всё учёл: стихии своевольной шторм и штиль, внезапные пиратов нападенья и даже выступленья не по теме соблазнами мерцающих светил. Как стаи рыб цветных, мелькали дни, неслись года, менялись страны, страсти – и я сама легко чинила снасти, бессонницу плела, белила сны. Беспечна, сумасбродна, весела стояла я на палубе с биноклем, и бытия раздался главный оклик – и я ребёнка на руки взяла. Друг к другу две склонённых головы Вселенной изменили стенограммы – я привыкала к сладостному […]

Когда-нибудь я стану билетёршей в давно забытом театре на углу Вселенной и Покровского бульвара. Я буду предлагать билеты птицам, рассказывать о пьесах и актёрах, которые давно шагнули в Вечность, неосторожно перейдя дорогу на шумных перекрёстках бытия. Я буду презабавною старушкой с осанкой королевы и улыбкой подростка, что ещё не наигрался в пугливую земную новизну, но седина обяжет приодеться в закрытое – тонов неброских – платье. Что делать – не сумела научиться ни одному серьёзному занятью, но, может, стану сносной билетёршей и буду предлагать программку звёздам, ветрам, снегам, своим воспоминаньям: легко границы будут расплываться меж видимым, прошедшим и небывшим, но своевольем […]

Я беру свои детские книги на руки, как состарившихся детей, или, может быть, как родителей, впавших в детство. Они когда-то учили меня любить, не бояться чудовищ и верить в чудо. Они назвали первыми словами мир, населили его красками и чувствами – и он навсегда остался таким. Они были когда-то дороже всего – в них застыл мамин голос, запеклось медовым пряником безмятежное время, когда всё было по-настоящему и всё было впереди. В мире взрослом всё понарошку, и многое уже безвозвратно: чтение сказок на ночь и мечта о встрече с доброй волшебницей. Как молочный зуб, выпадает из жизни детство, но я знаю, […]

Детства ларец тяжёл – что мне делать с ним? Поздно колпак Пьеро серебром латать. Даже драчун-Арлекин загрустил и сник. Птичье перо разучилось давно летать. Только стекляшки цветные ещё хранят летопись кладов дворовых и пар земли. И паруса расправляет легко фрегат, но остаётся по-прежнему на мели. Розы засушенной хрупкие лепестки лепеты лета лелеют, пылинки лет. Надо бы старую азбуку переплести, только такой мастерской и в помине нет. Что же с богатством делать теперь моим, кладом смешным, старомодным моим ларцом в мире, где детство растаяло, словно дым, маска срослась навеки с живым лицом? Эти сокровища детства кому отдать? Будет в морях фантазий […]

Вот сейчас, сейчас бы начать жить, когда главные выбраны миражи – под бой сердца подобраны, под блеск глаз, когда самый последний окончен класс в межпланетной гимназии для землян, но пороша ранняя замела все следы обольщений, желаний цвет, ни актёров, ни зрителей в театре нет. Режиссёр гениальный сидит один в пустом зале – печально невозмутим.  

Осушен Рубикон, подведена черта, и на плетенье дней так мало ярких кружев. Оплаканы дары, оплачены счета, и вызрел постулат, что мне никто не нужен, раз это не любовь, но где её искать – средь бабочек зимы или снежинок лета? И, может быть, одна осталась благодать – в церковной тишине молиться на коленях? Я поздно поняла таинственный запрет участвовать во всех чужих мирах и войнах. Казалось, что душа, летящая на свет, ещё своё возьмёт и вырвется на волю, чтобы догнать любовь против теченья дней, всё прочее – туман, мираж, фата-моргана. Но время истекло: в слепой игре теней полжизни промотав, бессмертье проморгала. […]

Сквозь воздух, сквозь пальцы, прозрачные стены разлук, как песок – наугад, невпопад – просыпалась жизнь безвозвратно, бесцельно, и в прошлое, ставшее горько бесценным – уже никогда наяву не попасть – туда, где скворечники в сини апрельской, трава, что едва начала прорастать, а после листвы обессиленной, прелой старинного запаха тайная прелесть пророчат, что всё не дано просто так. Там детство, как действо – бесценный подарок – когда поднимается жизнь во весь рост: там гордый олень, а не жалкий подранок, и плещет картина любви за подрамник, который в твердыню житейскую врос. Сквозь вязь тишины, стихотворные строки струится душа, и кому рассказать, что, […]