Я начал кроить первую главу вдоль и поперёк, отринул почти всё литературное окружение Успенского 1850-х и сосредоточился на том, о чём мне толковал профессор Литвин – на взаимоотношениях автора и персонажей. Николай Успенский был жестокий талант, проживший тяжёлую жизнь изгоя. Он рисовал такие картины народного бытия, которые шли вразрез с принятой в то время идеализацией народной жизни.
Откинувшись на стуле, я закурил, наблюдая, как кольца табачного дыма поднимаются вверх, к самой люстре. От многоголосья мыслей у меня уже голова начала болеть. Даже мимолётно пожалел – зачем я принялся за этот тяжкий труд. Отдыхал бы сейчас в уютном кресле, смотря любимого «Коломбо». Или читая Распутина. Мне поручили написать о его творчестве для учебника по русской литературе XX века. Его как раз редактировал профессор Иванюк. Я в последние годы увлекся «деревенской прозой» и даже думал сделать это не особо исследованное направление темой моей докторской диссертации.
И вот я пишу об Успенском, а Распутин стоит на полке и ждёт своего часа. Идея произведения об Успенском меня так захватила, что я думать ни о чём другом не мог. Каждую свободную минуту посвящал своему тексту. Потихоньку мой Успенский оживал, выбирался из многовековой литературной пыли и живо представал перед читателем, насколько я могу судить, как автор. Я даже думал показать свои записи профессору Литвину, пока он не уехал, но затем отказался от этой идеи. Ведь я сам не уверен, каким будет окончательный вариант. И может ли вообще он быть у текста, ведь всякий раз соприкасаясь с текстом, нам кажется, что текст можно сделать лучше, ещё яснее выразить мысль или добавить недостающую интонацию. Так что же такое – текст?
За этими мыслями я не заметил, как погрузился в красочный мир Морфея.
Демиург пожаловал
Внезапный стук в дверь разбудил Николая. Компьютер работал, недопитый кофе давно остыл. Это что, полиция? — пронеслось в голове. – Неужели я опять громко слушал музыку?
Тело не хотело подчиняться, мозг отказывался воспринимать реальность. А стук, между тем, становился всё настойчивее. Как будто дятел по дереву клювом стучал. Ну, кто там? Иду.
Николай подошёл к двери, спросонья еле справился с замком. Распахнул – и замер. За порогом стоял высокий человек средних лет в чёрном сюртуке и шляпе-цилиндре. В руках у него была трость. Это что, маскарад что ли?
Не говоря ни слова, высокий человек изящным жестом тонкой трости отстранил Николая и вошёл в квартиру. Хозяин пребывал в каком-то оцепенении и только после того, как незваный гость удобно устроился на диване в кабинете, оковы летаргии спали с него. Николай закрыл дверь и решительно двинулся к гостю.
— Вы — кто? И почему решили, что можете вот так просто заходить в чужой дом?
— Извините, я забыл представиться, — мягким баритоном ответил незнакомец. – Николай Васильевич. Фамилия моя Успенский. Кажется, вы мою биографию пишете сейчас?
Николай недоумевающе смотрел на гостя. Ненормальный что ли? И может ли он быть опасен? Вот эту трость в его руке вполне реально как оружие использовать, а ведь у него может быть и нож. Надо как-то выпроводить его. Например, сказать, что гости придут.
— Гости не придут, — сказал Николай Васильевич, словно прочитав мысли Николая, чем вверг его в полнейшее замешательство. – Ибо им неоткуда прийти. Друзей у вас нет, как и родственников.
— Как нет? – возмутился Николай. – У меня есть сестра!
— Неужели? И как её зовут? О, вижу, вы замешкались. Ну, я вам подскажу. Я хотел назвать её Мария в честь своей первой любви. Но потом я отказался вводить в сюжет вашу сестру. И полностью убрал её из рассказа, исключая только одно место в начале, где она упоминается в разговоре с вашим коллегой по кафедре. Поэтому вы и думаете, что у вас есть сестра.
Нет, это точно больной человек. Пришёл в сюртуке, цилиндре, с тростью. Хорошо, прикид под XIX век зачётный. Но пора этого пророка выводить отсюда.
— Эй, а ну пошёл вон!
Николай грубо схватил Николая Васильевича за плечо и потянул на себя, но тот резко отдёрнул его руку, и она осыпалась множеством печатных знаков. Николай недоумевающее смотрел на то место, где раньше была его правая рука. Боли он не чувствовал. И крови не было. Это походило на то, как если тряпичной кукле оторвать конечность.
Николай измождённо опустился на колени перед гостем и в отчаянии пробормотал:
— Это сон?
— И да, и нет, — улыбнулся гость. – Мир – это сон, снящийся богу, давно известно1. А вы, в свою очередь, приснились мне, после чего я сел и написал вас. До того, как я придумал вас, никогда вас не было. И работы вашей не было. И квартиры. Вот смотрите, как это бывает. — Гость вынул из кармана сюртука блокнот, взмахнул пером, и стена позади Николая исчезла, обнажив зияющую пустоту. – Там ничего нет, потому что я ещё не придумал, что там может быть. Как думаете, что? Может, сад? Понимаю, звучит абсурдно – откуда сад за стеной квартиры? Но, как я уже сказал, в мире фантазии возможно всё.
— Вы дьявол, — выдавил Николай. – Мефистофель, как у Гёте.
Николай Васильевич засмеялся скрипучим смехом. Главный герой задрожал, как лист на осеннем ветру, предчувствуя свою печальную участь. Вот сейчас он взмахнёт пером, и его не станет, как этой стены.
— Я назвал вас в честь себя, — поведал гость. – И придал вам некоторые автобиографические черты. Например, что вы учились на историко-филологическом факультете. И что вы замкнутый и нелюдимый человек. И преподавать не любите. Я тоже одно время учительствовал и невзлюбил это дело. Да вы сами знаете, что меня чуть под трибунал не отдали за самовольное оставление военной гимназии.
— Вы жили в XIX веке. И писали про XIX век. Как вы могли знать, что будет в XXI?
— А я и не знаю. Это просто полёт фантазии. Моё предположение о будущем. Чем я хуже какого-нибудь Герберта Уэллса? Мне понравился его «Рассказ о XX веке»2. И я подумал написать что-то похожее, но у меня, конечно, не получилось. Ведь потом я лёг спать, и мне приснились вы – человек, который пишет мою биографию в далёком будущем. Я сел и дал вам жизнь. Вы знаете только то, что я решил, что вы должны знать. И будущее ваше то, каким оно, возможно, будет, а, может, и нет.
Николай в бессилии сел на диван, рядом с гостем, обхватив второй рукой то место, где когда-то была его правая рука.
— Это жестоко, — наконец, выдавил он. – Я же живой.
— Я открою вам тайну. – Николай Васильевич легонько похлопал своего персонажа по плечу. – Мы все и живы, и мертвы. Мир – это большой текст, состоящий из множества маленьких текстов. Смотрите – я придумал вас, а вы придумали меня, каким вы считаете, что я был в реальности.
— И какой же вы на самом деле?
— Для каждого человека я разный, как все люди. Кто-то меня любил, а кто-то ненавидел. Выйдите на улицу и спросите мнение пяти прохожих хоть о камне на дороге. Каждый вам скажет своё. Объективной реальности не существует. Мы все субъекты в чьём-то сознании, состоящие кто из букв, как вы, кто из воспоминаний, а кто из фотографической бумаги, как я. – Николай Васильевич с резким звуком рвущейся бумаги оторвал у себя ухо и положил на письменный стол. Только сейчас Николай подумал, что писатель очень уж походит на портрет Успенского, который он лично повесил на кафедре, к неудовольствию заведующего, возмущавшегося, зачем нужно выставлять на обозрение фото малоизвестного литератора второй половины XIX века. – В 1888 году великий художник Винсент Ван Гог вот так же лишил себя уха. А потом сам стал своим же персонажем, написав через год автопортрет с отрезанным ухом.
Николай перегнулся через плечо материализовавшегося автора, ожидая увидеть кровавую плоть на том месте, где было его ухо, но с удивлением заметил лишь сгусток чёрной тьмы, почти такой же, как та пустота, что взирала на Николая с того места, где раньше была стена. «Когда ты заглядываешь в бездну, сама бездна заглядывает в тебя», вспомнилось Николаю изречение Фридриха Ницше.
— Вам не больно? – поинтересовался он.
— Боль – это всего лишь слово. Мы сами приписываем ему коннотацию страдания. Иными словами, боль – всего лишь наше представление о боли.
— Что теперь будет? – задал Николай волновавший его вопрос.
— Ничего, — спокойно ответил Николай Васильевич. Даже слишком спокойно. — Вы просто рассыплетесь на множество букв, и из них я сложу новый текст. Я придумал для своего фантастического рассказа другого главного героя. Сказать по правде, он даже другого пола. Я решил списать со своей бывшей возлюбленной не вашу сестру, а самого протагониста. А вам, увы, в рассказе больше нет места. Прощайте.
Николай Васильевич встал, отряхнул сюртук и прошёл из комнаты во тьму — туда, где раньше была стена. В ту же секунду Николай и вся его квартира рассыпались на предложения, те – на слова, а слова, в свою очередь – на буквы. Мир Николая исчез.