Благодарность моему дяде Вите за правки,
без которых этот рассказ бы не получился.
1.Сентябрьским днем 1943 года по пыльной дороге шел молодой солдат, опираясь на палку. В бою он получил серьезную травму ноги, и его отправили домой. Мнения медиков о нем были неоднозначны: по одним прогнозам он мог восстановиться полностью, по другим – шансов на то было мало. Сам он, имея определенные познания в медицине благодаря дяде-врачу, был почти убежден, что расстанется теперь с этой палкой нескоро.
Путь в родные края пролегал через небольшое село. День был погожий, ласковое солнце согревало своими еще по-летнему теплыми лучами изрытую воронками землю. Иногда солдат останавливался и подставлял им лицо, с наслаждением вдыхая запах тихой мирной жизни. Впервые за долгое время он слышал не стрельбу из пушек, а пение птиц, отдаленные звонкие девичьи голоса, блеяние коз. Он знал, что и здесь, увы, нельзя чувствовать себя в полной безопасности. Фронт был недалеко, наши войска отодвигали его от своих домов и семей как могли.
Воронки от снарядов и разрушенные постройки, которые он встречал на пути, наводили на невеселые мысли. Душа болела за отчизну, а сильнее всего, конечно, тревожила судьба родных и близких. На фронте мысли о них помогали ему выжить посреди всей этой стрельбы, взрывов, крови и бесчисленных смертей. Он понимал, что они, его родные, любимые люди в тылу ждут его. А если он вдруг обнаружит, что некуда возвращаться? Некуда и не к кому.
В такие моменты тяжелых дум он неосознанно подносил руку к левому карману на груди, практически у самого сердца, и нащупывал в нем небольшие сложенные фронтовым треугольником листики бумаги – два последних письма. Одно было послано его матушкой, второе – его любимой Катюшей. Очень утешала мысль о том, что получены они недавно, пять дней назад, когда он лежал в военном госпитале. Оба письма извещали, что все в порядке; мать даже упомянула, что отец начал заниматься пристройкой к дому. Значит, здоров.
Катюша писала, что соседская девчонка учит ее рисовать; отец же ворчит, что это дурь и бесполезная трата времени.
«А мне нравится, – писала она, – мне нравится, что можно запечатлеть кусочек мира своей рукой и тем самым создать что-то свое собственное, чего не было раньше. Я и тебя иногда начинаю рисовать – совсем не нарочно, так само собой получается. Мне даже фотокарточки твоей не нужно, просто закрою глаза и…»
На этом месте отчего-то текст был размыт. Потом выступало четче: «очень жду тебя, Алеша»
Так письмо заканчивалось. Это послание он перечитывал несчетное число раз, пока не запомнил каждый знак препинания, любуясь даже ее почерком.
Над головой пролетел самолет. Услышав рокот, солдат по привычке напрягся и вскинул голову, испытывая инстинктивное желание тут же лечь на землю. Нет, все в порядке, самолет наш. Вздохнул, словно тяжкая ноша лежала на нем, и пошел дальше. Решил сделать небольшой привал, отдохнуть, покурить. Свернул с дороги, пристроился у низкого раскидистого дерева с могучим стволом, из кисета достал махорку, аккуратно нарезанные газетные бумажки, спички. Прислонившись спиной к стволу, он почувствовал, наконец, облегчение и закурил. Как-то сами прикрылись уставшие глаза, и перед внутренним взором поплыли картины воспоминаний.
Но тут его слух уловил шорох, словно кто-то прошмыгнул мимо него. Солдат мгновенно открыл глаза. Приподнялся, оглянулся и увидел, что за стволом дерева кто-то прячется. Следом показался мужик средних лет. Увидав солдата, сначала хотел к нему обратиться, но затем сам бросился за дерево и рывком вывел оттуда упирающегося беглеца. Это был мальчишка лет восьми. Тощий до невозможности, одежонка совсем поношенная, ноги босы и ободраны. Мужик, бранясь, начал бить его.
– Эй, отец, ты за что пацана лупишь? – крикнул Алексей.
– За дело! Этот паскудник мне камень в окно запустил! Ну, что молчишь-то? – обратился мужик к мальчику. – Язык проглотил?
Тот стоял, весь сжавшись в ожидании новых ударов. Наконец, чуть слышно проговорил:
– Дяденька, я случайно… Ребята в меня камнями начали кидать и грязью. Я просто отвечал. И промахнулся.
– А они тебя за что? – спросил солдат.
Мальчонка не отвечал.
– Знамо за что! – почему-то обрадовался мужик. – Они ж всей семьей с немцами снюхались. Сначала папенька своего земляка расстрелял по их приказу, потом маменька приютила у себя фрицев, потом вот этот герой стал у них на побегушках… Или скажешь, не ездил с ними?
– Ездил, – смиренно прошептал пацан, не поднимая глаз.
– Не работал на них?
– Работал. – Он еще ниже опустил голову.
– Вот! – мужик торжествующе ухмыльнулся. – Гнать вас надо с маменькой отседова, ей-богу гнать! Вы бы слышали, как его мамка в том году грозилась нам все дома пожечь! Но теперь она, по слухам, совсем хворая, с головой у ней неладно. А немцы ихние убегли. Вот так-то!
Алексей почти ничего не понял, кроме того, что положение у мальчишки скверное. И ему было его жаль. Солдат не стал вмешиваться и со смешанным чувством наблюдал, как неприятный мужик продолжает куда-то тянуть ребенка, а тот упирается что есть сил.
Но тут неожиданно, откуда ни возьмись, появилась собака с густой бело-серой шерстью, висячими ушами и пушистым хвостом. Угрожающе рыча, она кинулась на мужика и вцепилась в его штанину. Тот, опешив, выпустил мальчика, в тщетных попытках вырваться из пасти зверя. Маленький хозяин пса сначала попятился назад, а потом удрал, только пятки сверкали. Собака выпустила свою жертву и помчалась вслед за мальчиком.
– Вот, стервец! Ну ничего, я к вам домой приду и потребую возмещения! – кричал мужик вослед мальцу.
2.
Его звали Сережа. Он был сыном предателя. Не так давно в село пришли две новости, одна горше другой: на фронте был расстрелян Павел Лугин, сын, муж и отец двоих малолетних детей, прекрасный во всех отношениях советский гражданин, а исполнителем казни являлся Николай, Сережин папа. Его жена, узнав об этом, побледнела… На нее смотрели десятки глаз обескураженной толпы, ожидая, что она скажет. А что она должна – от мужа отречься?
– Зой, ну муж-то – он, конечно, муж, но мы должны быть за Родину, за отечество! – увещевала ее соседка, пока та сидела прямая как палка у нее в доме, глядя в одну точку. – Подумай, что тебя с ним ждет! А деток твоих воспитаем. Тебя никто не винит…
Вскоре к ним пришли два немца. Увидев их, она почувствовала, как ее сердце куда-то провалилось, а по спине пошел мерзкий холодок. Хорошо хоть коленки не подогнулись…
– Фаш муж – брафый солдат, генерал им очень доволен, – заявил один из них на приличном русском языке. – Теперь вы под надежной защита.
Как в тумане, на негнущихся ногах она пошла к печи, чтобы из их скудных запасов что-то собрать на стол. Солдаты оказались прожорливые, съели почти все и вели себя очень по-хозяйски. Их обращение с ней после выпитого самогона стало опасно фривольным. Зоя боялась за себя и за детей.
– Сережа, – отведя сына в уголок и встав перед ним на колени, предательски дрожащим голосом обратилась к нему мать, – это друзья нашего бати. Веди себя хорошо, не дерзи и не балуйся.
Но по недетски серьезному взгляду было видно, что сын все понимает лучше, чем хотелось бы. Ей даже показалось, что он ее осуждает. И она не смогла сдержать горьких слез. Хотелось, чтобы он обнял ее своими маленькими ручонками, но он просто смотрел и даже будто бы не на мать, а куда-то сквозь нее…
В тот же вечер Сережа убежал. Бродил где придется. Компанию ему составила верная собака дворовой породы по кличке Дружок. Далеко, однако, он не уходил, держался близ села. Куда же он уйдет – от дома, от мамы? Вот бы думать об отце как о герое, сражающемся за Родину где-то там. Тогда он бы все вытерпел, ему бы и море было по колено. Можно было бы представить, что ему надлежит быть вместо отца – за старшего, и охранять маму. Но отец не был героем, ориентир где-то потерялся, мальчик не мог его отыскать…
После скорбных известий, потрясших село, все вокруг если и упоминали при Сереже об его отце, то шепотом, с переглядами, смотря на него с тем сочувствием, которое только растравляет душу, внушает смятение и страх перед чем-то пока неизвестным. Даже его друзья, его товарищи по играм, изменили свое отношение к нему, и уж лучше бы они его презирали!
– Ребята! – встав на небольшое возвышение, обратилась к сельской детворе рослая девочка Варя лет одиннадцати от роду. У нее были две черненькие длинные косички и звонкий голос.
Когда Сережа это услышал, в нем зародилось смутное беспокойство, которое вскоре оправдалось: почти торжественная речь девочки была посвящена ему. Он оглядел друзей. Некоторые еще дурачились, но кто-то уже слушал Варю и посматривал на Сережу. Ему вдруг захотелось, подобно фокуснику, раствориться в воздухе.
Варя с выверенной интонацией, явно подражая взрослым, говорила хорошие, правильные слова о товариществе, о необходимости поддерживать человека в беде, о том, что человек не в ответе за родителей. Сережа затравленно переводил взгляд с Вари на поддерживающих ее речь товарищей и впервые почувствовал себя как бы оторванным от них. Он не желал особенного отношения к себе и если хотел чем-то отличиться, то какими-нибудь подвигами или уникальными способностями. Его душа не откликалась на слова девочки, когда она косвенно упоминала Сережиного отца. Хоть напрямую об этом никто при нем не говорил, он чувствовал, что теперь должен его осуждать; но он его любил. Он очень любил и маму, и папу. И потому все больше испытывал желания находиться подле матери, чем с другими. Она не заставляла его мир разрываться на части, рядом с ней все было будто как и прежде: мама, папа, он… Вот только мальчик чаще заставал ее украдкой плачущей над отцовскими письмами.
«Может, и я предатель? – думал Сережа порой. – И мама тоже?»
Но немцев в доме его душа вынести не могла. И даже не в них было дело. Немало знали случаев, когда немцы селились в каком-нибудь доме, пока боеспособные мужчины семейства воевали, где оставались лишь женщины, старики и дети, которые не могли дать серьезный отпор врагу. Бывало, чужаки даже угощали местных детей конфетами и дарили небольшие подарки. Непривыкшим к такому ребятишкам было порой трудно отнестись к этому «по-взрослому», и они радовались чистой детской радостью. Все это было неприятно и тягостно, но с этим как-то сживались. Однако, когда Сережина мать их назвала друзьями бати, он испугался, всей душой сознавая в этом что-то неправильное и страшное.
3.
Уже почти стемнело. Сережа сидел, удобно устроившись в ветках недавно поваленного мощным ураганом дерева. Никого не было, лишь цикады стрекотали да собака слонялась вокруг, что-то вынюхивая. Днем здесь было шумно и весело. Ребятам нравилось это дерево, вольготно было по нему лазать, устраивать шалаши… Жаль только, что в ближайшее время его собирались пустить на дрова.
Ночь все больше наступала, рождая в сердце мальчика тоску. Он не принадлежал к числу любивших побродяжничать и никогда не сбегал из дому. Теперь и не знал он, что ему делать. Хотелось есть и спать. Но более всего хотелось к маме.
Послышались чьи-то шаги. В сгустившемся мраке проступили очертания знакомой фигуры… Это был дедушка Вари, дед Матвей, он шел с легким покряхтыванием, опираясь на палку, в другой руке он нес фонарь со свечой внутри. Какое-то время мальчик томился желанием обнаружить себя и как всегда подбежать поздороваться. Деда Матвея любила вся детвора, считая его чуть ли не своим общим дедушкой. Но в этот раз что-то удерживало Сережу и он, закусив губу, следил за стариком. Однако собакам чужды сложные людские рассуждения; если человек им нравится – они бегут к нему и ласкаются. Так случилось и с Дружком: то ли завидев, то ли учуяв старого знакомого, он счастливо полетел к нему. Дед Матвей не сразу узнал пса, но потом наполовину разглядел своими подслеповатыми глазами, наполовину догадался.
– Сережкин, что ли? Что ж ты, дурень этакий, колобродишь тут один? Я ж из-за тебя чуть… Э-э! – он укоряюще покачал головой.
Видимо пес понял человеческую речь и будто в свое оправдание кинулся к своему маленькому и весьма сконфуженному хозяину.
Пришлось выбираться из веток и представать перед изумленным дедом Матвеем.
– Экий чорт… – произнес тот, оглядывая мальчика с головы до ног, светя фонарем, – ты почему не дома? Мамка, поди, обыскалась! А ну, марш домой! Не то волки съедят, вишь как воють?
Старик сказал, не подумав, и слегка смутился, когда Сережа с удивлением прислушался, но никаких волков не услыхал.
– Иди-иди, – прервал неловкую тишину дед.
Сережа потупился и горестно вздохнул, не в силах двинуться с места, словно ноги вросли в землю. Он подумал, что вот-вот снова останется один, и эта мысль была слишком тяжела… Раздался непроизвольный всхлип, и душа мальчика возмутилась пуще прежнего. Все так же понурив голову, он развернулся и собрался уйти, но ему не дали.
– Стоять! Что случилось-то? Чего мокрость разводишь?
– Ничего, – упрямо ответил Сережа.
– Мамка что ли наругала?
Мальчик отрицательно качнул головой, все больше и больше позволяя унынию собой овладеть.
– Знашь что? Пойдем-ка к нам, – дед Матвей, развернув его в своем направлении, ласково обнял за плечи. Уставший голодный мальчик невольно прижался к нему в ответ. – По дороге расскажешь, что стряслось… А домой к тебе Петьку пошлем, чтобы мать не тревожилась. Баба Тоня как раз пирожки пекла, чуток осталось еще. Идем…
И они пошли.
По дороге мальчика охватила слабость, и он то и дело слегка спотыкался, словно его ноги подзабыли недавнюю ребячью прыть. Дед Матвей добродушно бормотал что-то свое стариковское, попеременно делая попытки узнать, что же все-таки заставило Сережу гулять так поздно достаточно далеко от дома. Но тот молчал… Сережа и сам не понимал почему, ему ведь хотелось по-детски поделиться своими терзаниями со взрослым. Он уж было начинал, но что-то не давало… Мальчик медлил. Порой казалось, что он просто не может выдавить из себя ни звука, что язык его не хочет подчиняться, что голосовые связки не хотят работать. Поначалу он загадывал: вот дойдем до того дерева – скажу, вот будем там-то идти, вот выйдет луна из-за облачка… А потом он решил, что можно рассказать все и в доме, отведав бабы-Тониных пирожков. Да, пирожки грели сердце, но не так, как душевно-уютная обстановка, всегда царившая у стариков. Атмосфера любви, покоя и защищенности – вот чего жаждала его душа.
Но не дошли они до места, как Сережа вдруг стал как вкопанный, не смея идти дальше.
– Ты чегой это? – удивленно спросил дед Матвей, вглядываясь в мальчика. – Чего застыл как столб? Дом наш во-он он.
– Деда Матвей, я… я наверно лучше домой…
– Вот те раз! А пирожки?
Сережа замотал головой.
– Ну-у смотри… – протянул старик. – Впрочем, может оно и верно. Нечего мамку одну оставлять. Ты у ней одна теперь опора… Верно, касатик? – он склонился над ластившемся к нему псу и не заметил слез в глазах Сережи, выступивших от его слов. – Дорогу найдешь?
Сережа кивнул и, собравшись с духом, скомандовал Дружку: «За мной!» Они побежали по направлению к дому.
Свое село Сережа как пять пальцев знал и вслепую мог найти любой его уголок, поэтому очень скоро показался их старенький домик. На подступах мальчик замедлил ход, не зная толком, что ему делать. В окнах не горело никакого света, это должно было означать, что все спят и некому ему отворить. Значит, мама его не ждет: при этой мысли ему стало совсем грустно. Он открыл калитку, мужественно думая устроиться в сарае до утра или где-нибудь на задах… Скрип калитки оживил непонятную фигуру, темневшую у дома. Это была мать с Дунечкой на руках, завернутой в огромный кулек. Увидев сына, она со всех ног бросилась к нему, едва удерживая дочку. Тихонько плача и по-бабьи вполголоса причитая, она обласкала впавшего в какое-то оцепенение мальчика и повела в дом.
4.
Вечер был странным. С одной стороны, тихо и уютно, как всегда. Маленькая комнатка, две кровати, люлька, мама, склонившаяся над ней… С другой – чужие звуки за пределами комнаты, врывавшиеся время от времени в их кажущийся привычным мир и тревожащие душу. Сережа лежал в рубашонке, заботливо укрытый теплым, приятно тяжелым одеялом, утомленно хлопая глазами. Несмотря на усталость, сон не шел. Мальчик ждал маму, чтобы уткнуться в нее и уснуть. Обычно Зоя не укладывала сына рядом с собой, но сегодня сделала исключение, чувствуя, что это нужно им обоим.
Блуждая бесцельным взглядом туда-сюда, Сережа наконец увидел на тумбочке рядом с кроватью маленький игрушечный танк, сделанный из металла. Вмиг забыв обо всем прочем, мальчик осторожно приподнялся, взял игрушку и принялся ее рассматривать, словно завороженный. Танк был зелено-желтой раскраски, удивительно блестящий и очень похож на настоящий: гусеннички двигались, пушка вращалась туда-сюда. Такие игрушки Сереже нечасто доводилось видеть, не то что брать в руки. Однако вскоре очарование уступило место сомнениям, а потом он понял, что это – не советский танк и не просто танк. Это – вражеский танк. Он видел похожие на фотографиях в газетах, которые ему иногда показывали взрослые или старшие дети, давая необходимые пояснения.
– Ну что, Сережа, нравится? – спросила Зоя, подсев на краешек постели к сыну. Вопрос прозвучал неестественно. Она уловила на лице Сережи тень озадаченности и теперь боялась… сама не зная, чего. Эта безотчетная тревога с начала войны стала постоянной ее спутницей, менялись только причины, которым можно было ее приписать.
Сережа не ответил, будто не услышав вопроса. Как-то не по-детски сосредоточенно он катал танк по подушкам, одеялу, вертел пушку.
– Это от тех… кто у нас гостит. Ты завтра обязательно поблагодари… ты же у меня вежливый мальчик, правда?
Сережа наконец посмотрел на мать и в его взгляде снова промелькнуло что-то чужое, незнакомое. То, чего она никогда не могла понять и что ее немного даже пугало. Но это продлилось всего мгновение, после чего он отвернулся и как-то смущенно помотал головой.
– Нет, не вежливый?
Сережа, хитро улыбнувшись, снова помотал головой.
– Ну, я все бате расскажу, когда он вернется! – шутливым тоном пригрозила она, радуясь возможности разрядить обстановку.
При упоминании отца сын погрустнел.
– А он вернется? Томка сказала, что у Никитки Комарова отец уже никогда не вернется.
Лицо Зои слегка побелело, а потом и вовсе стало похожим на какую-то застывшую восковую маску.
– У него, – не своим голосом начала она, – может и не вернется. А у нас вернется! Слышишь? Только мы должны держаться и вести себя правильно, послушно! Понимаешь? И не ходи со двора… не ходи к ним. Будь у дома, сынок, играй тут. Они сами по себе, мы сами по себе… Все будет хорошо. Теперь все будет хорошо!
Сережа чуть было не спросил, а как же его друзья, как же дед Матвей. Но вдруг понял, что ни о чем не хочет больше говорить. Слова матери не успокоили его, а напротив, внесли в сердце еще большую сумятицу.
Свет погас, они улеглись. Несмотря на материнское тепло, Сереже сон не шел. Взгляд его то и дело натыкался на стоявший на тумбочке танк, и в душе росла необъяснимая тревога. В неверном лунном свете он все больше походил на настоящий… Казалось, еще чуть-чуть и он начнет двигаться, вертеть пушкой в разные стороны. И вдруг ему почудилось, что тот и правда шевельнулся… Мальчик нырнул под одеяло. От бабок он не раз слышал, что дурные духи иногда могут вселяться в вещи и творить разные дела. А что если немцы и изнутри сделали танк настоящим? Вдруг он умеет стрелять? Там ведь еще Дуня спит… Не окажется ли сестренка под прицелом?! Сережа потихоньку вылез из-под спасительного укрытия и, привстав, оценил обстановку. Прикинул, что, действительно, танк находится на уровне кроватки и пушка может легко быть направлена на нее. Вздрогнув, он быстро схватил игрушку и аккуратно опустил на пол. Все, теперь можно было засыпать. Но отчего-то все равно не спалось.
Решил отнести танк подальше. Кружил, кружил по маленькой комнатушке… Оказался у оконца, открыл неплотно притворенную по случаю теплой ночи створку и…
– Сережа, – раздался тревожный мамин голос, напугав мальчика до того, что он выбросил танк в окошко. – Ты чего не спишь?
Сережа замер, понимая, что сделал что-то не то. От осознания этого запылали щеки, чего в темноте, конечно, не было видно. Он вообще-то не собирался ничего выкидывать, просто хотел попробовать выставить игрушку куда-нибудь за окно… до утра.
Зоя тоже все это время не спала. Она вообще не была уверена, что ей удастся уснуть. С наступлением тяжелых времен – особенно с уходом мужа на фронт и с его последующим переходом на вражескую сторону – ее весьма часто стала мучить бессонница. А теперь враги в доме… Нет, нельзя так про них думать, иначе с ума можно сойти! У них ее муж…
«Как он мог поставить нас в такое положение? – порой думалось ей. – Меня, сына…»
Но сразу же приходил откуда-то из подсознания ответ: видимо, иначе он просто не мог. Не хватило воли, не хватило силы. Может, разум помутился… Война – это страшно, не всем быть героями.
– Я их всех в пух и прах развею, этих фрицев! – уверенно, с воодушевлением, говорил он, рассматривая в зеркале себя в новеньком кителе. – Вот увидишь, я с медалями вернусь!
А Зоя, холодея душой, тихо стояла и слушала, явственно ощущая в его словах дурное предзнаменование. Однако она молчала: женских причитаний и слез он не выносил.
С каждым письмом его бравада все больше сходила на нет – в его скупых словах это хорошо проглядывалось. Чувствовалась скорая беда… Однако сыну Зоя неизменно внушала, что папа – герой, и сама пыталась в это верить. Ей хотелось быть женой героя, хотелось, чтобы о ее муже говорили в их селе. Что ж, скоро о нем действительно заговорили…
Безуспешно пытаясь отбиться от назойливых мыслей и уснуть, она переключила внимание на сына. Он тоже не спал, ворочался. То льнул к ней, то вырывался, залезал под одеяло.
«Наверно я совсем никудышняя, – думала она, – даже сыну со мной неспокойно: то сбегает, то уснуть не может. А вдруг все это как-то скажется на его здоровье?»
Потом он встал, начал бродить по комнате. Наконец ей показалось, что он отворил окошко…
Не дождавшись от сына ответа, женщина встала, прикрыла окно поплотнее и отвела Сережу обратно в постель. На этот раз он заснул быстро. Обняв его крепко, Зоя пыталась передать ему всю ласку и тепло, на которое была способна. От его спокойного сопения тревога немного улеглась, сон вроде начал подкрадываться и к ней, но вдруг в другой комнате раздались негромкие голоса и смешки. Она вздрогнула. Ничего угрожающего: им просто не спалось… Но сон вновь отступил, вернулось беспокойство. Ей внезапно отчетливо вспомнилось, как Сережа что-то выкинул в окно. Игрушка! Сердце застучало, глаза забегали в поиске… Осторожно освободившись от сына, она встала, заглянула под кровать, потом обошла, посмотрела там и сям. Через некоторое время, уверившись в своей догадке, она обернулась на спящего мальчика и сокрушенно выдохнула: «Эх, Сережа-Сережа…» Подумалось, что непременно нужно встать пораньше и найти эту игрушку, а то еще чего доброго они найдут.
Однако тревога погнала ее раньше. К тому же Зоя справедливо решила, что небольшая ночная прогулка пойдет ей на пользу. Хотелось вырваться на волю… хоть на пять минут. Было еще совсем темно. Торопливо накинув домашнее платье поверх ночной рубашки, она села на кровать и стала прислушиваться, дожидаясь, когда все в другой комнате затихнет и повиснет устойчивая тишина. Всегда в такие моменты просыпалась какая-то родовая память и инстинктивно хотелось молиться, но она не умела. Подобно многим из ее окружения, она не верила в Бога.
Проспал Сережа недолго и внезапно проснулся, как только забрезжил рассвет. Он сам не понял, почему проснулся. Сев на кровати, он огляделся: все вроде так. Только мамы нет.
5.
Сережа, как просила мама, от дома больше не отходил, и только тоскливо иногда глядел, стоя у ограды, вдаль. Порой показывались ребята, но подходить к их дому им было строго запрещено родителями. Весть, что здесь теперь живут немцы, быстро облетела округу и сразу многим стало понятно, как обстоят дела. Кто-то молча осудил, кто-то злословил, кто-то по-человечески сочувствовал. Почти все жалели Сережу, считая, что мальчик стал заложником ситуации. Но что сделаешь? Были предложения его забрать… Предложения звучали столь авторитетно и громко, что дошли до Зои.
– Да они ваши хибары пожгут! – зло, с каким-то нездоровым блеском в глазах угрожала она. – Троньте только!.. Пожгут!
С тех пор с ней никто не здоровался и не заговаривал. Видевшие ее тогда и слышавшие ее слова решили, что она просто спятила, другие злословили еще больше: мол, муж и жена – одна сатана.
После этого некоторые мальчишки, завидев Сережу у ограды, начинали бросаться в него камнями. Но это были местные хулиганы, всегда готовые напасть на более слабого по любому поводу.
Однако Сережа, привыкший к всеобщей любви взрослых и детей, к товариществу, очень тяжело переживал такие случаи. Но при этом ответить тем же ему в голову даже не приходило. Однажды это увидел один из немцев: он как раз вышел из дома покурить и заодно покараулить некоего гонца с важными поручениями из штаба. Увидев плотного немца с усами и злыми глазами, мальчишки как-то стушевались. Воинственный пыл у ребят поугас. Сложно сказать, почему они сразу не дали деру, а застыли, наблюдая во все глаза, как страшный немец приближается к ним. Однако первый полетевший в их сторону немаленький камень вывел мальчишек из оцепенения, и они побежали, трусливо поджав хвосты.
– Видеть, как надо? – ухмыляясь, сказал немец Сереже. – В ответ – бить, врагоф – или использовать, или уничтожать. Понимать?
Мальчик, не ответив, попятился от него, затем развернулся и убежал.
Немец покачал головой, поцокал языком, в который раз убедившись в правоте фюрера: русские – неполноценная нация и вряд ли из них можно сделать Людей. Впрочем, если отец – на пути к исправлению, мать покладиста, то и сыну можно дать шанс…
– Пока фаш муж исправлять свои ошибки и трудиться во имя феликой цели, мы будем фоспитывать его сына, – заявил вечером немец. Зоя испуганно прижала к себе Сережу.
– Необходимо сделать из него целофека, пока не поздно.
– А он… – не человек? – севшим голосом спросила она.
– Гхм… не софсем. – Немец придирчиво осмотрел Сережу. – Но есть шанс…
– Нет! – вдруг отрезала она, сверкнув глазами. – Со мной делайте, что хотите. Сына я вам не дам.
Немец ухмыльнулся, словно его ручная собачонка неожиданно оскалилась на хозяина. Забавно.
– Не нужно бояться, – мирно сказал он, – мы не причинить никакого зла ни фашему сыну, ни… фам. – Его насмешливый взгляд и слова таили в себе такой горький смысл, понятный им двоим, что женщина вздрогнула и опустила глаза. Всей душой она его ненавидела – своего мучителя. Иногда Зоя думала, что будет, когда муж вернется? Как им жить-то потом?
– Может, мальчик сам хотеть. – Немец перевел взгляд на Сережу. Тот сжался было, задрожал весь, прижимаясь к матери, но внезапно в нем произошла какая-то перемена.
Никто его не защитит. Он должен сам.
Сережа стал иногда ездить с немцами. В основном они брали его с собой, когда отправлялись по мелким делам: что-то отвезти или получить. Зоя не хотела отпускать его. Говорила с ним долго и ласково, пыталась что-то объяснить. Но в глубине души понимала, что ее слова и поведение слишком противоречивы и она сама себе слабо верит. А дети намного больше чувствительны ко всякой фальши, их доверие и авторитет легко потерять. Поэтому каждый раз ее мальчик, по-детски лукаво улыбаясь, ловко выворачивался из материнских рук и убегал. Иногда ей так хотелось проникнуть в его головушку и увидеть, каким ее сын видит этот мир, что он думает. Но пока оставалось только с бессильной тревогой в сердце наблюдать, как Сережа лихо забирается в кузов автомобиля и его куда-то увозят.
Видя его на вражеской машине, внимательно схватывающего все вокруг, некоторые узнавшие мальчика чуть ли не крестились. «Погубит Зойка мальчишку», – вздыхали они. Дед Матвей задумчиво поджимал губы, вспоминая тот недавний вечер, когда встретил Сережу. Но вскоре все привыкли и перестали обращать внимание. Знакомым Сережа не махал, как бывало раньше, и поначалу, завидев соседских мальчишек, замирал, невольно ожидая камней. Но, понятное дело, смельчаков кидать камни в машину немцев не нашлось.
Поначалу немцы пытались показать свою доброту. Бывало, останавливались в каком-то селе рядом с горсткой ребятишек и начинали их одаривать конфетами. А потом, довольные собой, возвращались в машину и давали Сереже порцию конфет. Он говорил: «Спасибо», как учила мама, но как только благодетели отворачивались, и машина трогалась, тайком кидал их из приоткрытого окна, с интересом глядя, как они летят. А вдруг это станет его «конфетным следом», по которому мама сможет его найти, если немцы увезут его далеко-далеко? Хотя он понимал, что конфеты вряд ли долго пролежат: такую роскошь местные дети быстро растаскают, несмотря ни на какие запреты взрослых…
Иногда в каком-нибудь доме собиралась компания офицеров за небольшим столом: мальчика сажали на табурет и, благополучно о нем забыв, под спиртное что-то принимались тарабанить на своем языке. Часы тянулись медленно, и Сережа, устав сидеть, осторожно слезал и принимался слоняться по комнате.
Однажды, заметив это, один из них его окликнул. Он уже основательно надрался.
– Эй! А расскажи нам стишок. Все русские дети уметь рассказыфать стищок.
Сережа смотрел на него и молчал.
– Не слышать? – сказал усатый немец, который с ними жил. – Стань туда, – он указал на табурет, – и рассказыфать стишок.
Это был приказ. Но мальчик, в упор на них смотря, даже не шелохнулся. Наконец, потеряв терпение, усатый немец угрожающе поднялся и двинулся на Сережу. Тот весь сжался и зажмурился: «Сейчас бить будут». – Он беспомощно опустил голову и закусил губу до крови, боясь заплакать. Однако раздался чей-то миролюбивый голос, и мальчика оставили в покое.
Вернулись они вечером. От самогона и разговоров немцы пребывали в благодушном расположении духа и, казалось, об инциденте с Сережей совершенно забыли. Мальчик даже задремал на заднем сидении. Во дворе, сама не своя от беспокойства, их ждала Зоя. Рядом вертелся и Дружок. Едва показалась машина, он с громким лаем бросился навстречу маленькому хозяину. И вот машина притормозила, но вместо Сережи он наткнулся на дуло ружья. Дружок остановился и недоуменно заскулил. Немец, держа пса на прицеле, что-то скомандовал товарищу, и тот, открыв заднюю дверцу автомобиля, рывком вытащил оттуда не вполне проснувшегося ребенка и потащил к разыгрывающейся сцене. Мальчик ничего не понимал. Но тут его взору предстало ружье, наставленное на его друга, и самодовольная ухмылка немца, решившего таким образом показать свою силу и власть. От этой чудовищной картины сердце Сережи чуть не остановилось; как в страшном сне он со слезами бросился к собаке и, крепко обняв, закрыл ее своим телом. Не слыша ничего вокруг, он горько плакал от обиды и беспредельной несправедливости этого взрослого мира.
...Он не знал, сколько времени прошло, прежде чем знакомые и ласковые руки все еще всхлипывающей матери начали обнимать его и пытаться оторвать от собаки и увести в дом. Но он не верил ей и боялся, что она отдаст им его друга.
6.
После случившегося Сережа отказался идти в дом и засел с собакой в сарае, охраняя ее. Не зная, как выманить сына из этого убежища, Зоя принесла ему ужин туда. Но мальчик был подавлен и не хотел есть… Потом стало понятно, что у него поднялась температура. Пришлось забирать его вместе с собакой.
– Сережа… Ну что тебе стоило рассказать им этот несчастный стишок? – сетовала она, обтирая его мокрым полотенцем. – Ты ведь много знаешь… Мы же учили.
– Я не знаю… – еле пролепетал он, – я забыл…
Его голос был слаб, дыхание – тяжелым, лоб – мокрым от пота. То и дело текли слезы по щекам.
Сережа заболел всерьез. Совпадение или нет, но с началом его болезни немцы куда-то уехали. Мать с сыном вздохнули посвободней, хотя одна мысль о высокой вероятности их возвращения рождала чувство безысходности. Уезжая, они забрали все, что могли, и Зое пришлось потратить последние сбережения, чтобы купить необходимое. Большую часть своей жизни она прожила в городе и не умела управлять сельским бытом. Выйдя замуж, по настоянию мужа переехала к нему и его матери в село, но так и не привыкла. Потом умерла свекровь, затем он ушел на фронт, и их небольшое хозяйство начало приходить в упадок. Только соседи, принявшие молодую хозяйку как родную, помогали ей, чем могли, и мать с сыном держались на плаву. Впрочем, она в долгу тоже не оставалась – будучи хорошей портнихой, шила кому что: юбочку, сарафанчик или брюки и при этом, по понятным соображениям, денег не брала.
А теперь кто ей поможет и как жить дальше? Она не знала.
И все-таки сына Зоя выходила, хотя первые дни ему было до того плохо, что она начинала опасаться за его жизнь. Как назло, вспоминались случаи, когда дети умирали неизвестно от чего… Из-за постоянных тревог у нее еще при немцах пропало молоко, дочку приходилось кормить коровьим, которое та не очень хорошо воспринимала.
Как только мальчик выздоровел и немного окреп, вернулись немцы и снова начали забирать его. Но они больше не притворялись добренькими и четко дали ему понять, что не только жизнь собаки, но и жизнь его родителей у них в руках. Разумеется, это было не в лоб. Умелые манипуляторы, они сумели донести это словами, понятными маленькому ребенку.
Теперь Сережа не только ездил с ними, но и выполнял небольшие поручения: расклеивал объявления, передавал письма. Он видел других мальчишек и русских солдат… и поначалу не мог никак уразуметь, что многие прислуживали немцам не по принуждению, а по идейным соображениям. Они даже зиговали и приветствовали особым образом друг друга. Сережа смотрел на них с любопытством, пытаясь понять. А потом просто привык. Немцы пытались и его заставить поднимать руку в знак приветствия, но безуспешно.
– Я не умею, – неустанно шептал он каждый раз, опустив глаза и внутренне сжимаясь от страха. В эти моменты ему с пугающей отчетливостью вспоминалась мать и его собака.
Заниматься поджогами и грабежами – даже мелкими – он тоже упорно отказывался.
На него не давили, как могли бы. Чувствуя внутренний потенциал мальчишки, немцы хотели привлечь его душу, чтобы он принял их идеи и сам решил им служить. И в общем-то они не ошибались… Сережа еще был в таком возрасте, в котором дети очень подвержены влиянию. Когда он оказывался в толпе зигующих, его пронизывала их энергия и заставляла подчиниться, быть как все. Осознание, что это чуждо и непривычно, что это – вражеское, постепенно размывалось. Вспоминались отец и мать – разве они не примкнули к ним? Но вспоминалась и его собака, и направленное на нее ружье – и это действовало отрезвляюще. Пока.
К Сереже приставили мальчика на несколько лет старше по имени Жорж. Жоржик. Он был сыном немца и донской казачки*. Жоржу негласно поручили подружиться с Сережей и помочь освоиться. Он умел производить впечатление бойкого, смышленого мальчика; юного лидера, способного вести за собой. В глубине души же был очень зависим от одобрения тех, кого считал авторитетом; Жорж чрезвычайно боялся отца, боялся не угодить ему и тому режиму, которому тот служит.
Русских детей он презирал, считая их людьми второго сорта, и в обычное время не сообщался с ними, часто подчеркнуто не замечая. Но все менялось, когда немцы хотели кого-то «перевоспитать». На ребенка легче всего воздействовать через ребенка, и Жорж прекрасно для этого подходил.
– Они тоже могут приносить пользу обществу, – говорил ему отец. – Важно дать шанс, научить…
Когда требовалось, Жорж мастерски умел изображать дружбу и очень гордился этим перед нацистами. Как и тем, что с легкостью мог толкнуть «нового друга» под поезд, если прикажут.
Правда, поначалу все попытки сблизиться с Сережей терпели крах: в новой компании тот держался особняком. Жорж к нему и так, и эдак, даже домой повадился к ним забегать, и мама их супом кормила за одним столом, но Сережа некоторое время его инстинктивно остерегался, как и всех прочих. Тем не менее, и вода камень точит. Прошло немного времени и усталость от одиночества и тоска по дружбе сломили недоверчивость, и ребята поладили.
Появление этого мальчика Зою встревожило, от него так и отдавало чужеродностью. Расспросив сына, она убедилась в своих предчувствиях, и ужас оттого, что Сережа увязает в этой немецкой трясине все больше, нахлынул с новой силой. Но вместе с тем и настраивать его против Жоржа она не решалась. Сумятица в душе женщины нарастала, тщетность попыток как-то оградить сына от пагубного влияния мучила ее, лишала последних сил. Давно пошатнувшееся здоровье ухудшалось с каждым днем, и даже само сознание, казалось, от постоянных переживаний, от бессонницы все больше погружалось во что-то вязкое и туманное.
«А может все к лучшему? – пришла в итоге спасительная мысль, снимающая непосильный груз с ее души и необходимость что-то решать. – Этот мальчик – тоже ведь ребенок, просто ребенок. С ним Сережа хотя бы не будет так одинок, чему-нибудь, может быть, даже научится. Коля всегда жаловался, что сын слишком привязан к дому и ко мне, будто девочкой растет…»
Запрет на отход от дома был снят сам собой, когда немцы занялись мальчиком. Но до появления Жоржика Сережа сам предпочитал быть на дворе, помня просьбу матери и не желая ее огорчать. Кроме того, мир за его пределами казался теперь ему враждебным; друзей у него там больше не было.
Однако Жорж, «подружившись» с ним, начал уводить все дальше и дальше от дома.
______________________________________________________
* Донских казаков нацисты не отождествляли с остальными русскими, считая их арийцами, потомками «готов».
7.
Прошел год с тех пор, как немцы поселились у них. К тому времени Зоя уже очень сильно болела. Последней каплей, подкосившей ее, стала смерть дочки, которая однажды затемпературила и через двое суток девочки не стало. Мать поначалу отказывалась верить в случившееся, безуспешно пытаясь укачать и накормить безжизненное тельце. Потом ее куда-то отвели с мертвой девочкой на руках. Зоя смотрела, как выкапывают ямку… и не понимала зачем. Вернее, не хотела понимать, отказывалась. И лишь когда последовали резкие нетерпеливые приказы, она отчаянно замотала головой и попятилась назад, изо всех сил прижимая дочку к себе. Невыносима ей была мысль, что ее детё будет лежать прямо так, без всего, в сырой земле. А что, если дочка все-таки спит, просто спит глубоким сном? Просто спит...
Но жизнь иногда не оставляет выбора. Не похоронит она – отнимут, бросят в какую-нибудь общую яму. С них станется. Скрепившись духом, женщина, с трудом переставляя ноги, подошла к ямке и, наклонившись, бережно положила туда ребенка. Закопав могилку, немец тщательно утоптал землю над ней своим сапогом.
Через неделю немцы снялись и уехали. Новостные сводки сообщали о значительных успехах русских на фронте и врагу требовалось подкрепление. Уезжая, они, пользуясь нездоровьем хозяйки, в очередной раз ее обобрали, совершенно не церемонясь.
Жорж был в числе первых, кого нацисты увезли, поскольку они не были уверены, что вернутся. Ходили слухи, что село по окончательном их уходе могут и вовсе сжечь. Хотели забрать и Сережу, чтобы использовать мальчишку по своему усмотрению, но тот смог сбежать вместе с собакой и затаиться.
Стоит сказать, что Жорж действительно оказал на него влияние, правда, недостаточное, чтобы сделать его послушной марионеткой рейха. Впрочем, быть может, затянись их общение на более продолжительное время, все сложилось бы иначе. Жорж привлекал Сережу своей смелостью и дерзостью, внутренне мальчику хотелось быть хоть чуточку таким же, как новый друг. Правда, порой в нем мерещилось что-то нехорошее. Ему скучно было играть в спокойные детские игры, он постоянно придумывал что-то такое, что заставляло Сережу чуть ли не рисковать своей жизнью.
Однажды они дрались на палках… Вроде все начиналось невинно и в шутку. Дрался Жорж намного лучше, но поначалу поддавался, якобы в знак дружбы, между тем постепенно сдвигая бой в сторону оврага. И лишь загнав Сережу на самый край, он начал биться по-настоящему – не как с другом, но как с противником и врагом. Сережа бился из последних сил, а потом Жорж со злостью выбил палку из его рук и наставил на него свою… И в этот момент можно было поклясться, что еще мгновение – и он толкнет его в пропасть. Но вдруг Жорж рассмеялся и, шуточно ткнув в друга палкой, ухватил его за руку.
– Они нам не враги, – объяснял Жорж ему в другой раз. – Здесь во власти находится кровавый диктатор, а немцы пришли как освободители, понимаешь?
Сережа понимал и почти верил, поскольку последний год только это и слышал…
– Конечно, они требуют подчинения. А без этого – никуда, бардак! А Сталин ваш и не такое вытворяет в своих лагерях. И не только с немцами, но и с собственными гражданами.
О том, что Жорж ему никакой не друг, Сережа узнал случайно, услышав как-то его разговор с отцом, к которому мальчика послали передать письмо. К тому времени он уже немного понимал по-немецки и, разобрав свое имя, застыл и прислушался. Немец говорил, что Жорж должен убедить его и некоторых других ребят ехать с ними, а тот с насмешкой рассказывал, какой Сережа слабак, как он ему надоел, и вообще зачем такой нужен.
– Проявим к ним терпение, сынок, – вздохнул немец. – Не стоит раньше времени бросать в огонь дерево, которое еще может дать плод.
Не обнаружив своего присутствия, Сережа медленно и тихо вышел наружу. Зайдя за угол дома, он, сев на корточки, прислонился к каменной стене и долго-долго смотрел вдаль каким-то не по-детски безнадежным взглядом.
Тогда он решил бежать, ни в коем случае не ехать с ними, не бросать мать. Но и тут была заковырка: они ведь могли запросто ее убить, и мальчик это отчасти понимал, отчасти чувствовал. Ее убьют, дом сожгут…
Нет, не надо плакать, нельзя. Не поможет.
Когда его привезли домой, он начал планировать побег. Хотел взять маму, но она была очень нездорова. Проснувшись на следующее утро раньше матери, Сережа сидел на краешке ее постели, смотрел, как она спит, и отчаянно пытался что-то придумать. И не мог. Еще он боялся ей сказать, боялся, что мама снова заставит его подчиняться немцам. Вдруг она им расскажет о том, что он собрался сделать?
Сережа поднял глаза. На полке, над маминой постелью, стоял танк, подаренный немцами. Он каким-то образом вернулся после той странной ночи, когда он случайно выбросил его в окошко, а потом мама куда-то ушла. Сережа тогда поблагодарил немцев за игрушку, как просила мама, но ни разу к ней больше не прикасался.
Утомившись и так ничего и не придумав, он забрался на кровать, обнял маму и лежал с ней так, пока она не проснулась от своего тяжелого, болезненного сна.
8.
И он сбежал – без мамы, с собакой. Они прятались глубоко в лесу; Сережа находил ягоды, жевал разную травку, даже пробовал жучков. Все это подкрепляло силы, но полностью не насыщало. Перевалило за вторую половину августа, и хоть погода выдалась ясная, но все же было достаточно прохладно, особенно ночами. Мальчик спал в обнимку с Дружком, греясь о его тепло, или залезал на какое-нибудь дерево. Людей он избегал, никому не доверяя, и собаку свою при чьем-нибудь приближении шепотом, с детской непосредственностью просил вести себя тихо и не выдавать их обоих.
Он мечтал вернуться к маме, но боялся даже приближаться к дому, опасаясь, что его там поджидают. После недели скитаний и мальчик, и собака устали и изголодались. Одежда мальчика износилась, он все больше походил на чумазого оборванца и чувствовал себя так же. Наконец он решился вернуться. Отчасти заставили голод, усталость, тоска по дому и нарастающий страх того, что нет больше ни дома, ни матери. Несколько дней подряд он прибегал на разведку и наблюдал за домом издалека, но никаких признаков присутствия немцев не было. Мама тоже не появлялась. Дом стоял, но в нем словно никто не жил. У мальчика защемило сердце. На третью вылазку он все-таки осмелился подойти ближе. Еще на подступах было видно, что их участок разорен, словно стадо слонов по нему прошлось. Везде валялся мусор, остатки дров, занавески в окнах болтались как придется, даже калитка едва держалась. Дверь в дом была закрыта, что давало некоторую надежду.
Потоптавшись у ограды, мальчик вошел внутрь; собака проследовала за ним, по обыкновению что-то вынюхивая. Заходить домой сразу он не стал: было страшно, что там никого нет, кроме чудищ, однажды ворвавшихся в их жизнь. Совершенно не зная, что ему делать, Сережа подошел было к окошку, но вдруг где-то на задах залаял пес. Мальчик встрепенулся: немцы! Первой мыслью было тут же бежать, но он уже раз сбежал, бросив маму. Где она после этого, он не знал. Теперь он мог лишиться последнего друга… Нет, бежать он больше не станет. Вздохнув, он двинулся спасать пса.
Однако спасать никого не пришлось. На лавочке, с другой стороны дома, сидела старушка, обернутая маминым шерстяным платком. Собака, виляя хвостом, пыталась лизать ей руки, но женщина не реагировала, будто находясь в забытьи. Сережа, увидев ее, в недоумении замедлил шаг, но поняв, что это никакая не старушка, а мама, бросился к ней. С трудом очнувшись, она поначалу не поверила тому, что видит. А когда убедилась, что сын ей не грезится, что он живой и здоровый – расплакалась.
– …Они ведь сказали, что ты утонул, Сережа! Сказали, что утонул!
Она была очень слаба и бледна, глубокие морщины, которых еще недавно не было, изрезали лицо. Сережа покорно позволял себя тормошить и ощупывать, чувствуя между тем, как силы его покидают. Она лихорадочно что-то быстро говорила, просила прощения и за себя, и за отца, вспоминала дочку, но он не понимал ее слов. Вдруг в нем обнаружилось, что он сам едва стоит на ногах и страшно хочет есть и спать.
Мать с сыном с трудом зашли в дом. Там был тот же удручающий беспорядок и грязь.
– Мне даже покормить тебя нечем, – тихо посетовала Зоя. – И топить нечем. Все забрали, изверги.
Ее шатало от слабости, она шла, все время на что-то опираясь: на стены, мебель.
– Боже, Сережа, какой ты грязный, чумазый! И я ничего не могу… Как нам жить теперь, не знаю…
Поесть мальчик все-таки нашел – две краюхи черствого хлеба ненадолго усмирили голод, и Сережа, едва приложив голову к подушке, крепко заснул. Наутро он встал, и они с Дружком пошли плескаться на речку, впрочем, вода была уже холодная, вдосталь не наплескаешься. Кое-как вымывшись дочиста и сменив одежду, стали возвращаться обратно. По пути им встретились ребята, с которыми он некогда дружил. Они стали задираться
– Ну что, помогли вам ваши фашисты? – кричали мальчишки.
«Предатель! Нацист!» – слышалось со всех сторон. Стараясь не слушать обидные выкрики, Сережа с собакой шел своей дорогой молча, низко опустив голову.
Днем мама дала ему денег, на которые Сережа купил молока и хлеба. Так они некоторое время прожили. Мальчик ловил рыбу, искал в лесу грибы и ягоды, носил воду и ветки для растопки печи. Но вскоре деньги кончились и приближались холода, а Зоя никак не выздоравливала. Немного воспрянув духом после возвращения сына, она вскоре снова начала угасать, морально придавленная безысходностью положения.
– Нужно было позволить им забрать тебя, – говорила она, имея в виду односельчан, сочувствующих мальчику.
В другой раз сказала, чтобы с наступлением зимы бежал к соседям и просился к ним.
– …Что с ребенка взять, Сережа? – говорила она, больше рассуждая сама с собою. – Поклонись им; скажи, что заставляли. Это же правда! Время трудное, но люди – добрые, ребятенка не выкинут. А я пока поправлюсь. Мне быстрее полегчает, если буду знать, что ты сыт и… – Она вдруг осеклась, вспомнив, что сама грозилась натравить на них немцев, если они заберут Сережу. – О, как я перед тобой виновата!
После этого разговора Сережа долго сидел на скамейке до самой темноты, болтая ногами. Куда же он уйдет – а мама?
Мальчишки Сережу допекали все больше. Бросали, завидев, камни, комки грязи. Как и прежде, в этом был не столько патриотизм и благородное негодование на его служение немцам, сколько просто дурной характер. Они мешали ему рыбачить, распугивали рыбу, сталкивали в воду, гнали отовсюду, обзывались и многое другое. Мальчик не отвечал им лишь поначалу, а потом тоже научился кидать камни и даже лезть в драку. Часто его защищал Дружок, рыча на неприятелей и оскаливая зубы. Иногда кусал кого-то для острастки.
Так и вышло, что однажды, в середине сентября, завязалась драка, в ходе которой Сережа кинул камень и попал в чужое окно. Хозяин видел, что это он, и бросился за ним. Дальше мы знаем, что было. Отбившись с помощью Дружка от разъяренного хозяина, мальчик рванул к дому. Чтобы долго не обходить, пошел через лес. Последние слова, полетевшие ему вдогонку (о том, что хозяин разбитого окна придет к ним домой), вызывали досаду. Эх, вот надо же было так промазать!
Но беда не приходит одна. Идя по лесу, Сережа так углубился в свои невеселые думы, что оступился и упал в яму. После безуспешных попыток вылезти из ловушки он сел и, подобрав колени, затосковал, слушая возню собаки наверху. Нет, Дружок ему не сможет помочь, думал мальчик. Никто ему не поможет… И мама будет тревожиться – эта мысль печалила больше всего.
9.
Немного передохнув, Алексей продолжил путь, очень надеясь добраться к месту до темноты. Идти пришлось по опушке леса вдоль реки. На тропинку выбежала собака, один в один, как та, что помогла мальчишке сбежать. Преградив путь, принялась вертеться перед ним: то так, то эдак; то на него посмотрит, то в глубь леса. Стало понятно: куда-то зовет. Но хотя в поведении животного чувствовалось что-то действительно важное, солдат не спешил сворачивать с маршрута. Голодный и уставший, он был не в том состоянии, чтобы пускаться в непонятные приключения. Да и солнце уже тянулось к горизонту, окрашивая небо в золотистый цвет. Уловив внимание человека, пес отбежал немного и призывно посмотрел на него: дескать, что стоишь, пойдем!
Алексей вспомнил взгляд того мальчика и сердце сжалось от предчувствия беды. Делать нечего, надо идти. Поправив вещмешок на спине, он медленно двинулся за бегущим впереди хвостатым проводником, осторожно переставляя трость. Идти с больной ногой было непросто: лес был негустой, но ухабистый; собака порывалась скорее добежать куда-то, словно в нетерпении, но останавливалась периодически, дожидаясь не слишком расторопного человека.
Наконец, показалась большая яма, у которой пес остановился и, со значением взглянув на солдата, гавкнул: мол, пришли. Далее принялся обнюхивать место. Алексей настороженно замедлил ход. Увидав, что человек не подходит, собака строго на него гавкнула, посмотрела в яму и чуть слышно жалобно заскулила. Подойдя ближе, он увидел, что яма глубокая, с отвесными стенками, должно быть метра два, а на дне ее сидел тот самый его недавний знакомый, обхватив тонкие колени своими худенькими ручками и уткнувшись в них лицом. На лай пса он никак не реагировал. Алексей озадаченно огляделся, ища способ помочь мальцу выбраться из этой ловушки. И как только он со своим проворством в нее попал?
Почувствовав присутствие постороннего, мальчик тут же встрепенулся, посмотрел наверх, и Алексей снова встретился с его взглядом, полным какой-то недетской грусти и даже отчаяния.
– Ты там как, цел? – немного отчего-то смутившись, спросил он.
Тот слегка кивнул, затем снова уткнулся в колени.
– Как тебя вытащить?
Этот вопрос Алексей задавал в первую очередь себе. Эх, если бы не больная нога! Стянув с себя вещмешок, он осторожно сел на землю и прикинул: нет, за руку мальчика, пожалуй, не вытащишь, а вот… – Он оценивающе взглянул на свою палку.
– Эй, мальчик, попробуй уцепиться, я тебя вытащу, – с этими словами Алексей протянул ему палку, сильно наклоняясь, чтобы просунуть ее как можно дальше.
Тот сначала вроде оживился и, по-видимому, готов был, вскочив, воспользоваться спасительным шансом, но вдруг какая-то тень пробежала по его лицу, и он, снова опустив голову, остался сидеть как сидел. Алексей хотел было посетовать на глупое, несвоевременное упрямство, но потом подумал, что вытаскивать таким образом ребенка – дело и впрямь безрассудное. В подобном положении он вполне мог свалиться или выронить трость. Вот была бы она подлиннее…
Поднявшись, под пристальным наблюдением пса он обошел яму и потом стал обходить местность в поисках чего-то более подходящего. Но ничего ему не попалось на глаза. Собака, видя, что человек удаляется, беспокойно загавкала и побежала за ним.
– Да тут я, – ворчливо отозвался Алексей.
Наконец, ему повезло: он наткнулся на небольшую кучу довольно больших веток, среди которых нашел подходящую, нужной толщины и размера. Кое-как обломав лишнее и попробовав новую палку на прочность, он поковылял назад, волоча ее за собой. Выбрав край потвёрже и поудобнее, он сел так, чтобы упор приходился на здоровую ногу. Осторожно просунув палку, чтобы не задеть ребенка, солдат убедился, что ее длины хватит с лихвой.
Но мальчик, даже заметив новое вспомогательное средство, все равно не двигался, предпочтя опять спрятать глаза и на него не смотреть. И тут даже у собаки, похоже, кончилось терпение, и она сердито погавкала в яму.
– Мальчик, все, давай, вылазь – мне домой надо, – устало вторил ей солдат.
– Дяденька… – послышался из ямы неуверенный голос после непродолжительной паузы. – А вы меня вытащить хотите, чтобы побить?
И было в этом предположении столько горечи, в сочетании с детской простотой и непосредственностью, что сердце солдата дрогнуло. Он в каком-то порыве хотел многое сказать мальчику, но просто ответил:
– Да не буду я тебя бить, не буду… – И сразу строго добавил: – Если вылезешь. Если нет – спущусь и надеру уши! И… и не смотри, что я это… Спущусь! Знаешь, на какие чудеса способен человек, если ему нужно? Нет? А я видал. Так что давай, лезь!..
Крепко держа палку, Алексей немного опасался, что она все-таки может сломаться, но зря: мальчишка был легким и взобрался наверх быстро. Как только до него можно было дотянуться, солдат взял его за руку и помог вылезти. Оказавшись на воле, мальчик бросился было бежать, но вдруг остановился и обернулся.
– Спасибо, дяденька… – тихо сказал он.
– Какой я те дяденька, – хмуро проворчал Алексей и потянулся за махоркой. – Вот заладил-то!
Он закурил. Видя, что ребенок отчего-то не уходит, не выдержал и спросил:
– Ты мне лучше скажи: как можно Родину продать? Пока мы там сражаемся за ваше будущее, вы тут такие дела творите…
Ответа не было, да он и не ждал. Ведь понятно, что если родители вступили на этот путь, то с ребенка спрос невелик. Просто мальчика ему было очень жаль.
Тот все не уходил, с любопытством наблюдая за солдатом и поглядывая с расстояния на вещмешок.
– Мальчик, а чем твоя мама болеет?
Опять погрустнев, мальчик пожал плечами и, окликнув пса, пошел прочь.
– Я просто… я не врач, у меня дядя был врачом, помер недавно, – Алексей вздохнул. – И тоже, быть может, могу помочь…
Мальчишка оглянулся и посмотрел на солдата недоверчивым взглядом, в котором слабо засветились искорки надежды.
– Только… – Алексей взглянул наверх, на кусочки неба, проскальзывающие сквозь крону деревьев. – Только я буду вынужден проситься к вам переночевать.
Немного отдохнув, солдат взял палку и начал медленно и неуклюже вставать, немного стесняясь глаз ребенка, бесхитростно и отчасти нескромно наблюдавшего за ним. Алексею в смущении даже подумалось про себя, что он все-таки хорош: вызвался помочь чужой матери, а сам при этом калека. И, как это часто бывает, приписал свои мысли мальчику. Но тот совсем о том и не думал; скоро опомнившись, он подбежал взять вещмешок солдата и… вдруг поднял на Алексея свои глазенки и нерешительно прошептал:
– Вы только маму мою не обижайте…
10.
Алексей с мальчиком шли молча, экономя силы. Пес не отставал. Краем глаза солдат отмечал, что мальчик тоже в какой-то степени изможден и еле тащит его вещмешок. Но отобрать так и не решился. Как говорится, назвался груздем – полезай в кузов. Наконец показался их домишко: одноэтажное деревянное строение с пристройкой сбоку.
Перед домом стояла машина с открытым кузовом, дверь в дом была закрыта. Увидав машину, Сережа остановился и замер. Нехорошее предчувствие им овладело. Невольно оставив вещмешок и будто бы забыв о своем новом знакомом, он медленно приблизился к калитке, затем через некоторое время вошел и, мельком взглянув на машину, бросился в дом. Вбежав в сени, он прислушался. Казалось, стояла не простая тишина, а напряженная, густая настолько, что можно ложками есть. Набравшись смелости, мальчик тихонько отворил дверь в комнату.
– Сережа, здравствуй, – в обычной мягкой и доброжелательной манере поздоровался с ним дядя Саша – отцовский друг и сослуживец. Встав со старенького стула, он пожал вошедшему Сереже руку. – Как ты подрос! Совсем взрослый.
Мальчик взглянул на маму, сидевшую рядом на лавке, с письмом в руках. Она была в парадном платье, с аккуратно прибранными волосами; на плечах лежал шерстяной платок. Сосредоточенно читая письмо, кажется, не в первый раз, она и не обратила внимание на сына. Наконец, Зоя подняла воспаленные от слез глаза и рассеянно посмотрела на Сережу.
– Сережа, – начала она тихим голосом, усилием воли сосредоточив внимание на мальчике, – наш папа погиб. Он… оставил нам вот это послание перед тем, как… исправить свою ошибку. Я тебе потом почитаю, или ты сам… Ты же умеешь читать, – она попыталась улыбнуться.
Послышалось, как кто-то неуверенно открыл дверь, и взрослые встрепенулись. В сени вошел молодой человек в солдатской форме, постукивая палкой.
– Вы кто? – спросила хозяйка.
Мальчик и его гость кратко объяснились.
– Доктор… – эхом повторила Зоя.
– Нет-нет, я всего лишь его племянник, – он смутился, чувствуя некоторую неловкость, – но кое-что знаю. На фронте приходилось, знаете ли…
Пока Алексей располагался и знакомился с дядей Сашей, Зоя с помощью сына готовила нехитрый ужин. Оказалось, дядя Саша привез с собой некоторые простые продукты, казавшиеся теперь настоящим богатством. Конечно, смерть мужа и отца была ударом, особенно при том, что и мать, и сын пережили, надеясь увидеть его снова: вот только в воздухе витало что-то еще… И действительно. Было то, о чем мать никак не решалась сказать Сереже, более того, и думать не хотела об этом. Но есть понятие о родительском долге, и некое непростое решение ею так и воспринималось.
– Сережа, – начала она, улучив минуту, – ты завтра поедешь с дядей Сашей к его родне, в Тамбов.
Мальчик не моргая смотрел на нее какое-то время, а потом спросил:
– А ты?
– Я приеду… позже. Мне нужно с делами разобраться, я не могу так сразу взять и уехать.
Это была ложь. Она знала, что просто-напросто не осилит дорогу. К тому же ее никто не звал и то, что Александр согласился увезти Сережу – уже было немало. Зоя была дружна с его сестрой, уважала и маму, и отца, и верила, что сыну там будет хорошо. Никто ничего ему не предъявит, никто ни в чем не обвинит. А вот как на нее там посмотрят когда-то близкие друзья – лучше не знать. И самое страшное будет не то, что они знают или узнают, а то, о чем она не осмелится никому рассказать.
После ужина Зоя поговорила с Алексеем, позволила ему себя осмотреть. Он подтвердил ее опасения, и хоть у него и вертелись на языке бестактные вопросы, он не стал их задавать. Обещал привезти в скором времени настоящего врача, помочь с лечением и навещать.
– Вы думаете, я поправлюсь? – спросила она с надеждой в голосе.
– Рад бы обнадежить, но я не врач и говорить со стопроцентной уверенностью просто не имею права… – вздохнул он. – Но насколько могу судить, исходя из своих скромных знаний: да, это лечится. Да и вообще… все зависит от нашего желания жить. Жажда жизни людей порой с того света вытаскивает.
Они отправились с утра. Вещи мальчика были наскоро собраны накануне вечером. Зоя ревниво отмечала, что ее сын больше беспокоится, как бы его собаку не отказались взять, чем от предстоящей разлуки с ней. Но за пса она тоже просила, прекрасно понимая, что Сережа без него не уедет.
– Этого Дружка он больше, чем меня, любит… – говорила она, с содроганием вспоминая как он закрыл пса собой.
С ней мальчик попрощался бегло… Наскоро обнялся и побежал к машине, словно уезжал на пару часов. Уверенный в скорой встрече, он даже помыслить не мог о том, что видит мать в последний раз.
Алексей уехал с ними. Им было по пути, и Александр охотно предложил подвезти солдата до дома. Уместились втроем в одной кабине, собаку пришлось оставить в кузове.
– У меня племянниц – целых три штуки, – шутил дядя Саша, внимательно следя меж тем за дорогой, – хорошие девочки, будешь с ними дружить…
От их дома шла длинная дорога до поворота, и пока они до него ехали, Сережа то и дело оборачивался на свой дом, на маму, с тоской смотрящую им вслед. И в его маленькой груди запоздало родилось горькое предчувствие чего-то неминуемого и безвозвратного.
– А вы мою маму вылечите? Вы ее не бросите? – спросил он у Алексея. Тот кивнул, а Александр добавил:
– Конечно, Сереж, маму не бросим… Я отвезу тебя, побудем недельку дома, а потом придется ехать обратно в штаб. По дороге сюда заеду, проведаю, провизию привезу, а там посмотрим. Забрать бы ее по-хорошему, но надо ей вначале окрепнуть. Так-то путь неблизкий…
Но обнадеживающий ответ его отчего-то не успокоил. Беспокойство мальчика росло, он все чаще оборачивался назад… Перед поворотом он захныкал и стал рваться из машины. Мужчины ничего не понимали.
И вдруг где-то позади прогремел мощный взрыв.
Эпилог
Машина остановилась у старой, покосившейся ограды. С сильно бьющимся сердцем Алексей взирал на свой дом. Родителей не было видно, но стайка местных ребятишек, собравшаяся неподалеку, с любопытством поглядывала на приезжих. Некоторые, разглядев Алексея и узнав его, ужасно ему радовались, других больше интересовала собака, смирно сидевшая в кузове и, высунув язык, оглядывавшая ребят. Осторожно освободившись от спящего мальчика, Алексей вылез из машины. Дядя Саша остался ждать, с сочувствием поглядывая на Сережу, личико которого было еще красным от недавних неистовых и безудержных горьких слез. Хотел устроить его поудобней, но побоялся разбудить.
– Да уж… – скорбно вздохнул он, вспоминая случившееся. – Ну и дела…
Мать Алексей нашел на заднем дворе. Что-то бормоча себе под нос, она сгребала желтую листву. Увидев сына, женщина вскрикнула и, выронив грабли, бросилась к нему навстречу.
Наплакавшись, наобнимавшись и расцеловавшись, они присели на лавку под ветвистыми березками. Алексей любил это укромное местечко, особенно было упоительно соорудить здесь гамак и лежать себе, лежать, мечтать…
Мать рассказала об их делах. Все у них хорошо, отец поехал в город по делам.
– А… а Катя еще не посватана? – спросил он с замиранием сердца. Несмотря на ее письма и признания, ему хотелось удостовериться. Ведь все бывает очень изменчиво в нашей жизни. Девушку и насильно могли отдать, и кто приглянуться мог.
– Да что ты? Она ни на кого и не глядит, тебя одного и ждет, – улыбнулась мать. – Вот ты вернулся, теперь можно и свататься идти, и свадебку играть.
Алексей отвел глаза, чуть понурившись.
– Да не спеши, мать… Еще поглядеть надо, нужен ли ей такой, – он покосился на изувеченную ногу.
– С лица воду не пить, сынок. Ежели девка хорошая, ей все равно будет: хромой, рябой, косой – главное свой, родной. Мужики, вон, без рук, без ног возвращаются, а их бабы любят, жалеют…
Алексей промолчал, с досадой подумав, что не желал бы, чтобы за него из жалости шли. Рассказал о мальчике в двух словах.
– Ему побыть с нами, наверное, придется… Надо хоть с матерью дать попрощаться и ее похоронить по-человечески. И вообще надо разобраться, что там да как…
Устроив мальчика, мужчины, недолго посидев и выпив по стопке водки на дорожку, поехали обратно.
В Тамбов Сережу увезли на следующий день. Тело матери нашли совсем обгоревшим, прощаться там не с кем было. К тому же разный люд мог на похороны прийти, с разными взглядами и речами. Правильно или нет, но мальчику решили лишний раз душу не травить. Тем более что дяде Саше надолго задерживаться нельзя было. Да и с Сережей что-то неладное творилось: с момента их приезда никто не слышал от него ни звука. Он лишь кивал, мотал головой и жался к своей собаке. Пришлось запустить ее в дом, а то он бы и на улице спал. Почти ничего не ел, если уговаривали поесть побольше – рвало.
…Поздним осенним вечером, накануне отъезда, дядя Саша, Алексей и его отец сидели на крыльце и курили. Говорили мало, очень устали. Тяжелая у них вышла поездка, тяжелый день… Иногда день за целую жизнь выходит. Алексей спросил:
– А что с отцом мальчика вышло?
Помолчав, дядя Саша ответил:
– Пронес гранату в штаб, где в числе прочих присутствовал их генерал и те немцы, что у него в доме жили... и подорвал всех вместе с собой. А перед этим я к ним было в плен попал… Помог сбежать. Записку для жены передал, умолял отдать. Каялся, говорил, что лучше бы немцы его тогда пристрелили… И с женой, знал, что эти скоты творили, и как сына в свои клешни хотели взять, и земляки, убитые им, ему во сне являлись. Сказал, что невмоготу с этим со всем жить и он обязательно что-нибудь придумает… Чувствовал, что скоро возможность представится... – Он резко оборвал речь свою, словно комок вдруг в горле встал.
Ясная ночь намечалась: звездная, лунная и холодная. А где-то вдали гремело и грохотало. И казалось, что мир никогда не настанет. Но придет день, и Война закончится.
Враг будет разбит, Победа будет за нами.