Я походил по комнате, ища ответы на эту пару полувопросов. Нет. От боли. Жгучей и настоящей. Я просто не хочу терять такого человека, мне будет ужасно не хватать ее. Раньше я знал, вернись я домой, мог бы на выходных позвонить Маше и поболтать с ней о том о сем, или списаться по интернету. Возможно, встретились бы когда-нибудь, но в любом случае, я не был настроен терять контакт с ней. А сейчас… мои планы рухнули не окрепнув. Некуда будет звонить и некому писать. Я вернусь к работе, возможно, женюсь, будем навещать родителей по вечерам и по выходным… дети, продолжение жизни в них, а потом - спокойная старость. И со временем я забуду, что когда-то снимал комнатку в доме одинокой старушки и познакомился с человеком, преданным тени любви до самой смерти, угасшим на моих глазах, ни проронив слезы и ни слова ропота. Сохранил ее дневники, рисунки и рассказы - они, кажется, на антресоли. Все расписано, все просчитано. А для Маши такого не будет. И как же странно, страшно и больно! Я-то привык, что жизнь впереди, а теперь приходится наблюдать, как она обрывается для человека моложе меня. Точнее, не обрывается, а заканчивается – плавно и мучительно, закругляется жесткой петлей, терновым венцом, последним объятьем. Вот и смотри, смотри! Так могло быть с тобой, так может быть с каждым.

Состояние Маши не улучшилось, поэтому гулять мы не пошли. Но она попросила помочь ей выбраться во двор. Я настоял, чтобы она надела пуховик, хотя было плюс десять. Мы сидели на стульях у сарая, глядя на пепелище вчерашнего костра. Я старался не смотреть на Машу и не ужасаться, во что она превратилась, не думать, что скоро ее не станет и с этим ничего нельзя поделать. Противно ощущать бессилие. Я отвык от этого чувства, хотя еще года два назад оно неотступно преследовало меня. Возможно, раньше я чаще сталкивался с плохими сторонами жизни или просто был моложе и резче.

- Скоро закончится отпуск? – Маша разбила мою недовольную тишину.

- Скоро, - я не хотел говорить, что уеду через три дня.

Она больше ничего не спрашивала, выключила взгляд, и вокруг нее будто стена выросла. Наверное, такая стена отгораживает всякого больного от внешнего мира. Стена непреодолимого одиночества. Маша все дальше уходила в неведомое измерение, которое окутывало ее прозрачным коконом, глушило звуки, размывало контуры. Мы рядом, но между нами невидимая пропасть; здесь, на пепелище костра, - граница наших миров, а наши стулья - на разных планетах. Мы уже с трудом понимали языки друг друга, поэтому говорили редко. Я не пытался шагнуть навстречу, нарушить безмолвие, потому что, во-первых, не знал, как это сделать, а во-вторых, боялся, словно это чем-то грозило мне. Граница между миром мертвых и миром живых, которую я не решался переступить и не мог заговорить о ней с Машей, дабы не причинять ей боли, не напоминать о том, что она и так не забывала ни на секунду. Я не в силах облечь словами нечто, душившее сердце тяжким бременем, вплестись в эту границу, сделаться причастным к этой тайне, к Машиному отчаянию и одиночеству, оставаясь таким же бессильным. Если бы я мог сломать эту печать и вытянуть Машу из нарастающей черноты обратно в живой мир – тогда имело смысл вмешаться и бередить раны.

Но я не мог, а словами уже не поможешь.

Иногда становилось совсем страшно: она не хотела бороться за земное существование и давно смирилась с тем, что каждый новый день по капле выжимает из нее жизнь. Покорно ждала конца мучений. А как же та жажда перемен, о которой она говорила? Желание новой жизни, к которому так стремилась ее душа? Неужели это была издевка над собой? Или так она понимала свою болезнь – переход в новую жизнь? Мне вновь ужасно захотелось поговорить с ней об этом. Я встал, прошелся по поляне, собираясь с мыслями. Теплый ветерок трепал волосы, заползал в петли свитера. День пасмурный, но очень хороший. Люблю такие дни – все кажется самодостаточным и ярким, солнце не перетягивает на себя внимания и не бледнит все остальное. Что-то подсознательное или даже сверхъестественное во мне заставляло радоваться этой весне, этой иллюзии перемен, чувствовать облегчение и надежду, хотя все давно поняли, что это такая же ерунда, как и новый год с его чудесами.

- Маш, тебе не холодно?

- В пуховике-то? – она улыбнулась. – Конечно, нет! Прекрасный день.

Контраст между «прекрасным днем» и ее безжизненностью отозвался тупой болью в сердце. Нет, я не мог заставить себя начать разговор – каждое слово о новизне и переменах звучало бы насмешкой. Я почти физически ощутил, как стена между нами уплотняется, и, вероятно, вскоре мы даже слышать друг друга перестанем.

Я рассказал эту историю Тоне почти сразу. Во-первых, мне ничего не хотелось от нее скрывать и во-вторых, когда я выговорился, полегчало. Тоня, конечно, не ругала меня открыто, но немного отчужденно заметила, что я, действительно, вел себя не лучшим образом.

- Надо было сразу сказать мне, поездили бы к ней вместе, почаще. Может быть, нашли бы ее родителей – дядя Слава мог и ментов подключить. Да и на похороны могли бы съездить… почему ты Раису не попросил позвонить, как только это случилось?

И не знал, что ответить. Быть может, думал, это и так понятно, позвонит… а про наши визиты промямлил что-то вроде: не хотелось Маше принимать толпы посетителей в такое время.

- А вдруг наоборот? Мне кажется, одному перед лицом смерти куда страшнее.

- Она сознательно шла на это.

- Она шла не на это, а убегала от неудобств и, возможно, в ее понимании, старалась облегчить боль родным. Диковинный способ, конечно… но одиночество видится мне следствием, а не целью.

Я не решил, соглашаться или нет, хотя по праву мог утверждать, что мало кто знал Машу лучше меня.

- В любом случае, единственное, что мы можем для нее сделать, - заключила Тоня, - поминать почаще. А с творчеством не переживай – поделись с друзьями, с кем можешь. Пусть лучше двум или трем людям это придется по сердцу, чем запылится на магазинных полках.

Моя рассудительная, мудрая Тоня. Ее чуткость и отзывчивость привели меня в такое умиление, что я устыдился своих мелочных опасений.

А еще, одно время я искал встречи с ее друзьями, но об этом не стал говорить Тоне, ибо сам не находил объяснения такому поползновению. Ни адресов, ни даже фамилий у меня не было. С Катей и Настей Маша, видимо, жила рядом, поэтому никаких намеков на адрес в дневниках не было. Что до братьев – я знал только остановку и место работы Влада. Часто проезжал мимо, и работали мы, как оказалось, недалеко друг от друга, но я ни разу его не встретил. Специально же выискивать не собирался. Трудно представить себе, как поджидаю его на остановке, напряженно всматриваюсь в лица, отбраковываю ненужных… лишь затем, чтобы ничего не сказать, посмотреть и уйти. Мне было любопытно, знает ли он о смерти Маши, и если да, то как ее воспринял. Попечалился денек, да и забыл, продолжая жить собственными проблемами? Или иначе?

Я почти уверен, что, скорее, Маша ответила сильным чувством на симпатию. Влад активно вызывал ее расположение, а если это делалось осознанно, не представляю, что думать об этом человеке. А еще она не учла, что на любовь можно ответить не сразу: можно сначала не понять своих чувств, но знать, что в душе уже затронуты струны, которые со временем отзовутся, зазвучат. Быть может, эти отзвуки и наполнили сердце Влада в какой-то момент, но он не сообразил, что с этим делать. Хотелось ясности: мне же известна только Машина версия событий, но у каждого своя правда. Может, любовь не отозвалась в сердце сразу, но будет проступать всю последующую жизнь, буквально по нотке. Только теперь еще и с привкусом вины, который и мне хорошо знаком. Проклятье нелюбви. Общечеловеческое проклятье. И мое тоже. Не спрашивай, по ком звонит колокол, ведь человечество в ответе за каждого, каждая жизнь – часть твоей собственной, поэтому каждый раз он звонит и по тебе. Машина смерть – это и моя смерть, хотя в моем случае, скорее, рождение.

- Теория хаоса в действии, - сказала Тоня, - нам, к счастью, не дано видеть картину в целом.

- Но мне видится здесь больше, чем хаос. Не просто закономерность случайностей. Божий промысел, если хочешь. Кто-то ведь должен за этим стоять и открывать мне глаза? С какой-то целью, а не просто потому, что настало время увидеть несколько фрагментов целой картины. Почему? Зачем? Печально, что кому-то приходится умирать, чтобы пробудить к жизни другого. Или других.

- Боишься не оправдать? – она села рядом и взяла меня за руку. Во взгляде болезненная серьезность.

- Боюсь. И что-то теперь меня словно подгоняет куда-то. То ли чувство вины, то ли внутренний голос, то ли еще что. Не могу понять, почему нет покоя. Жаль, что и тебя я втянул в свое беспокойство, в неустроенность и невнятность.

Но Тоня крепка и непоколебима. Мы уже много лет вместе, а я ни разу не видел ее сердитой, потерявшей терпение или нервной. Казалось, ничто на свете не могло возмутить ее спокойствия. До поры мне это нравилось – я точно знал, что домашние скандалы и истерики обойдут наш дом стороной. Но когда я сам потерял покой, ее хладнокровие начало меня раздражать. Я сам себе казался глупым и суетливым, а она, как мудрая и терпеливая Женщина (с большой буквы, да), снисходительно сносила мои выходки, не в силах ни понять их, ни принять в них участие. Всему находилось объяснение, на все готов ответ. И вдруг я вижу этот взгляд. Не стоило забывать, какой чуткой она была. И впервые мне пришло в голову, что спокойствие, должно быть, стоит ей немалых усилий – чтобы успокоить и других. Господи, каким же слепым я был раньше, как я мог так жить?!

- Тонь, у меня такое чувство, что кто-то смывает пелену с моих глаз, - я вскочил, прошелся по комнате, - и все мучительнее оглядываться назад.

Она молчала. Сидела, сгорбившись на диване, сцепив перед собой ладони, опустив голову, и молчала.

- Мы ведь живы, зачем-то именно мы остались, надо что-то с этим делать, а тут все так абсурдно и бессмысленно! Боль за болью, беда за бедой, или еще хуже – мелочевка какая-нибудь, которая отвлекает от чего-то важного. И пока в этом дерьме копошимся – настоящая жизнь проходит мимо. Я не хочу умереть, так и не поняв, зачем остался здесь, когда люди, несомненно, лучшие, чем я, уходили. Вот чего я боюсь. Вот зачем надо научиться и жить, и любить.

Она долго плакала в тот вечер. Мы о многом поговорили, узнали друг о друге такое, о чем раньше и не догадывались. Не абсурдно ли? О девушке, с которой был знаком две недели, я знал больше, чем о собственной жене! И смешно, и грустно. Наверное, именно в тот вечер мы стали по-настоящему близкими, родными людьми. С тех пор мы оба немного успокоились, поняв, что проклятье нелюбви, по крайней мере, нам и в отношении друг к другу не грозило.