Станиславе Лещински, узнице, акушерке.

Он толкается ножкой. Он хочет родиться.
Что здесь ждёт его? Лучше об этом не знать.
На холодной печи не кричит роженица,
В полумраке барака – лишь ног белизна.
Чьи-то тёплые руки над чревом колдуют,
Ни воды, ни пелёнок. Озноб до костей.
Из барачных щелей ветер дует и дует...
Эти добрые руки встречают детей.
Им бы милостью Божьей совсем не родиться,
Этот ужас кромешный – не жизнь, и не свет.
Схватки стихли пока. Не кричит роженица,
От концлагерной пайки кричать силы нет.
Но природа не ждёт. – «Тужься, милая, тужься,
И кричи, вспомни маму, её позови…»,
«... Сожжена в сорок первом в деревне калужской.»
«А ребёночек чей?» – «А дитё – от любви...»
Он – живой! Вот уже показалась головка,
Богатырь! Разорался, пухляв и румян...
В драгоценный лоскут руки добрые ловко
Завернули дитя. – «Назовёшь как?» – «Иван».
Тонкорукая, тощая – кожа да кости.
Мама кормит младенца... Мадонна с дитём.
«Сохрани их Покровом Твоим, Матка Бозка...»
«Хальт! Две тысячи тридцать, подъём!»
Спит, сосок материнский губами сжимая...
«Спи, сыночек, не надо на это смотреть,
Как дымят эти трубы, как пепел летает...
Ты не вырастешь, мне не придётся стареть...».
Путь недолог. В колонне на смерть обречённых –
Он сопит, и она ему песню поёт…
Ещё тёплый лежит пепел жирный и чёрный
А над матерью с сыном сиянье встаёт.