«Билет на Титаник»
У поэта Нины Гейдэ вышла очередная книга, приглашающая читателей к прочтению, странствию по ее лирическим страницам. Так корабль выходит из защищенной гавани, исследует уровни океана, рассекает волны, движется в открытое пространство, пренебрегая опасностью.
В сборнике – ранние стихи. Первые – те самые, из клетчатых тетрадок. Зачем же автор вновь обращается к ним? Вероятно, для того, чтобы не только окунуться в пору юности, настроиться на ее волну, но и вернуться к истокам поэзии вообще – к той непосредственности восприятия бытия, которая может быть только у юного горячего сердца.
Здесь старый дом, в котором тщета рифмуется со счастьем; сон и явь; забытье, счастливое и зыбкое одновременно. Встречи, свидания; единение, со-бытие, имеющее свойства исключительного, идеального:
Здесь старый дом, в котором тщета рифмуется со счастьем; сон и явь; забытье, счастливое и зыбкое одновременно. Встречи, свидания; единение, со-бытие, имеющее свойства исключительного, идеального:
Там проживалась жизнь – какой и быть должна:
безудержна, легка, нерасторжима
с тобой одним… Но у подножья сна
меня реальность зорко сторожила.
(«Мне сон дарован был – меня он возносил…»)
безудержна, легка, нерасторжима
с тобой одним… Но у подножья сна
меня реальность зорко сторожила.
(«Мне сон дарован был – меня он возносил…»)
В сферу же реального быстро вносится диссонанс – незначительный, абсурдный, но властный, очень скоро заполняющий собой все вокруг. И ему необходимо подчиниться:
Так расстаемся мы с тобой.
Так то ли спьяну, то ли сдуру –
романы жгут, берут топор –
крушить прекрасную скульптуру…
(«Дорога взорвана – оставь…»)
Так то ли спьяну, то ли сдуру –
романы жгут, берут топор –
крушить прекрасную скульптуру…
(«Дорога взорвана – оставь…»)
Разрыв мучителен, но неизбежен: это входит в романтическую концепцию мировосприятия. Трудно, невозможно другое: вычесть, стереть осуществленное вдвоем из сознания и подсознания. Конечно, будут иные пути и иная – возможно, более зрелая любовь. Но предположить это на пике чувства – значит поставить под сомнение его истинность. И если уж умирать от любви – то до конца, по-настоящему. Это максимализм юности:
Одарило полным неводом
боли – пью утра утрат.
Улыбаюсь: дальше некуда
ни страдать, ни умирать.
(«Одарило полным неводом…»)
боли – пью утра утрат.
Улыбаюсь: дальше некуда
ни страдать, ни умирать.
(«Одарило полным неводом…»)
С утратой любви рушится Вселенная. Созвездие «нежность» становится «слепой девочкой с птенцом», потом же – туманом, канувшим «в беспорядочный шелест лет». Крушение надежд равносильно крушению мира: «на топку мачты пойдут, Ассоль…» Такое возможно только в пору влюбленности. В непознанном, но родственном силой и глубиной океане бытия перед встречей с айсбергом – предательством, разлукой, фальшью. Оттого и Титаник.
Ранняя лирика уже сложившегося, зрелого поэта интересна своими истоками, недрами – теми смысловыми акцентами и художественными приемами, которые впоследствии станут основой лингвокультурного и психосемантического арсенала автора. В творчестве Нины Гейдэ изначально заданы важнейшие координаты: жизнь, смерть, бытие, душа, любовь, счастье, боль, правда, ложь. Эти универсальные величины в процессе работы со словом переплавляются в индивидуальные. Прежде всего – посредством ярких запоминающихся образов, метафор, ассоциативных перекличек: «только пасечник-память жалобно пчел на скошенные поля отсылает еще…», «быль мою в руке зажал, как былинку…», «как орел, склевала мне сердце память…», «и бытие мое кренится, как бригантина…», «твои признания – как вербы вдруг распустившаяся нежность…», «все одну и ту же любовь толочь продолжаю в каменной ступе дней…», «ночей бестрепетных зачёс – булавкою луна…», «и царственным жестом мгновение вновь в ладони Вселенной берет…»
Уже здесь появляются образы, ставшие значимыми в зрелой гейдэвской лирике: «Гордиев узел веков», «привитая оспа безлюбья», «мантия боли», неизбежная «в бескрайней нелюбови снежной». Но они еще на периферии, правят же бал наваждение («Мы знали все. Мы ждали тайн./ Мы наважденьям пели гимны») и страсть («Жизнь без страсти – полузабытье»). Неподкупная и никому не подвластная страсть мыслится автором как антитеза обывательской усредненности, благоразумию, житейскому благополучию, где нет места для «самозванки-любви», легко сбегающей от всего материального:
Уже здесь появляются образы, ставшие значимыми в зрелой гейдэвской лирике: «Гордиев узел веков», «привитая оспа безлюбья», «мантия боли», неизбежная «в бескрайней нелюбови снежной». Но они еще на периферии, правят же бал наваждение («Мы знали все. Мы ждали тайн./ Мы наважденьям пели гимны») и страсть («Жизнь без страсти – полузабытье»). Неподкупная и никому не подвластная страсть мыслится автором как антитеза обывательской усредненности, благоразумию, житейскому благополучию, где нет места для «самозванки-любви», легко сбегающей от всего материального:
Радугой небесный шелк распорот.
Выпорхнув легко из клетки слов,
снова всех сумела переспорить
самозванка юная – любовь.
(«Ничего не названо – и значит…»)
Выпорхнув легко из клетки слов,
снова всех сумела переспорить
самозванка юная – любовь.
(«Ничего не названо – и значит…»)
Любовь всегда, отчасти, наваждение. А где наваждение, там и миф как элемент надматериального и вечного. Мифология в системе образов Нины Гейдэ неслучайна и органична: Галатея и Пигмалион, Троянский конь, кастальские воды, озеро Светлояр, скрывающее затонувший Китеж, голубь, ставший сфинксом – все о том же: об открытии и постижении женской стихии, творческом перевоплощении, горчащих плодах земных чувств, которые канут в Лету.
В раннем творчестве совершается апробирование, дифференциация, ранжирование понятий, нахождение «для мира иных названий»; притяжение-зазывание в судьбу того, а не иного, предсказание, предопределение, поэтическая ворожба.
В раннем творчестве совершается апробирование, дифференциация, ранжирование понятий, нахождение «для мира иных названий»; притяжение-зазывание в судьбу того, а не иного, предсказание, предопределение, поэтическая ворожба.
Я тебе погадаю сейчас, в январе,
на сентябрь: там разлука-волчица
поджидает, оскалясь, у наших дверей –
и, конечно, должно не сложиться.
(«Кто сказал, что сегодня январь на дворе…»)
на сентябрь: там разлука-волчица
поджидает, оскалясь, у наших дверей –
и, конечно, должно не сложиться.
(«Кто сказал, что сегодня январь на дворе…»)
Героиня верит в вечную любовь и, в то же время, готова к потерям и разочарованиям. Главное для нее – сохранить свою женскую и поэтическую суть и в последнее мгновение вывести себя, «как лошадь племенную из пожара» – «из несбывшейся любви». После кораблекрушения ей опять нужен «улов наваждений, устремленных ввысь», ее притягивает «неукротимый ураган ласк». Эрос, преображенный возвышенным поэтическим видением автора, выступает как один из источников вдохновения. Страсть и эрос – единомышленники в бегстве от реальности, безучастной к живому чувству, которое «мудрей расхожих фраз»:
Текли как реки руки, замер дом,
и ночь всё поняла, не шла на убыль.
Слова мы оставляли на потом,
слов не было, но были губы, губы…
(«Когда после разлуки в жизнь длиной…»)
и ночь всё поняла, не шла на убыль.
Слова мы оставляли на потом,
слов не было, но были губы, губы…
(«Когда после разлуки в жизнь длиной…»)
В поэтическом сборнике запечатлена та счастливая пора жизни, «где у души еще так много сил – вправлять несовпадений переломы»; избыток энергии, «палитра счастья», противопоставленная «бесцветным будням», взгляд «сквозь цветное стекло» любви, потребность и необходимость чувственного опыта – ненадежного в его разнообразных проявлениях:
Опаивай нас счастьем
безудержности, страсть!
Пред миром безучастным
играй: дари и трать!
……………………………
Неприбранный, зевотный
пусть завтра будет день.
Сыграй на мне – сегодня.
Задень струну, задень!
(«Сыграй в меня сегодня»)
безудержности, страсть!
Пред миром безучастным
играй: дари и трать!
……………………………
Неприбранный, зевотный
пусть завтра будет день.
Сыграй на мне – сегодня.
Задень струну, задень!
(«Сыграй в меня сегодня»)
Свое призвание автор видит в том, чтобы «осьминогом любви постигать заколдованный мир»:
Лирическая героиня увлеченно и настойчиво творит собственное пространство – «Галактику мига», где «в круг любовного света душа влетает – обживать судьбу, обжигать крыла…».
«Нить стихотворная души»
Конечно, берущий в руки перо не может избежать поэтических влияний. В раннем творчестве Нины Гейдэ можно отметить соперекличку образов и ритма стихотворений автора и ее великих предшественниц: М. Цветаевой, А. Ахматовой. Но в данном случае речь идет не столько о подражании, сколько о родственности душ: о цветаевских «жаре души», инаковости, об ахматовских «простоте и мудрости», стремлении к гармонии. Это как высокая проба в поэзии. Так, лирическая героиня «Билета на Титаник», побывавшая на высотах заоблачной любви – там, где «страсть нова, как новогодний шар», в конечном итоге, признается:
Всю жизнь по чужим зрачкам
кралась – нет зеркал кривей.
Всю жизнь отдала речам
и гулу чужих кровей.
(«Всю жизнь по чужим зрачкам…»)
кралась – нет зеркал кривей.
Всю жизнь отдала речам
и гулу чужих кровей.
(«Всю жизнь по чужим зрачкам…»)
И, подтверждая цветаевское знание о том, что «есть в мире черные стада,/ другой пастух» – говорит о себе:
Я – волчица в садах.
Я – в одном экземпляре бестселлер
о наивной овце с черным пятнышком – в белых стадах…
(«Я устала от дня…»)
Я – в одном экземпляре бестселлер
о наивной овце с черным пятнышком – в белых стадах…
(«Я устала от дня…»)
Несмотря на тягу к постижению мира страстного, чувственного, Нина Гейдэ достаточно рано учится жить «смиренно, чинно». В книге «Билет на «Титаник»» отчетливо просматриваются как яркая дань романтизму, так и его преодоление. Это движение к реализму, как и становление, и утверждение себя, – смелость говорить о любви и ее ударах, воспевать боль и свое поражение, но при этом, все-таки, не терять своего лица – драгоценны и свидетельствуют о личностной и поэтической самобытности автора, о нахождении своего пути:
Я выхожу из дома: хрипло лает
соседская собака – наползают
угрюмо сумерки. И, право же, – не лето.
Но свет луны мне кажется залогом
того, что я однажды помудрею
и научусь смиренной акварелью
довольствоваться, коли нет гуаши,
а холст судьбы – уж хочешь иль не хочешь,
необходимо чем-нибудь заполнить
(в ходу обычно бытовые сценки)…
(«А мне февраль сегодня объявляет…»)
соседская собака – наползают
угрюмо сумерки. И, право же, – не лето.
Но свет луны мне кажется залогом
того, что я однажды помудрею
и научусь смиренной акварелью
довольствоваться, коли нет гуаши,
а холст судьбы – уж хочешь иль не хочешь,
необходимо чем-нибудь заполнить
(в ходу обычно бытовые сценки)…
(«А мне февраль сегодня объявляет…»)
Для чего же даны страсти, бездны, терзания? Ответ Нины Гейдэ неожиданно прост и не вписывается в рамки как возвышенного, так и обыденного: «для того, чтобы писались стихи».
Сердце продиктует нужную строку – ту, которую невозможно не написать, ту, которая является посланницей огромного счастья или боли:
Сердце продиктует нужную строку – ту, которую невозможно не написать, ту, которая является посланницей огромного счастья или боли:
Нет у боли названья – немая
осень снова дождями дни мает.
Я так горько тебя обнимаю,
будто кто-то тебя отнимает…
(«Нет у боли названья – немая»)
осень снова дождями дни мает.
Я так горько тебя обнимаю,
будто кто-то тебя отнимает…
(«Нет у боли названья – немая»)
Только глубинное чувство способно найти, предугадать единственно верную форму – интонацию и звучание, которые завораживают в этом стихотворении: не о боли, а о немой нежности, окутывающей любимого, заполняющей все пространство собой, защищающей – и о пронзительной любви. Здесь в полную силу явлены столь ощутимая в дальнейшем творчестве звукопись стиха Нины Гейдэ и ее голос, неповторимый поэтический тембр.
Путешествуя по страницам поэтического сборника, нередко ловишь себя на том, что в стихах легко и сама собой запоминается их мелодическая основа – та, что прежде слов – мотив. Он-то создает, в первую очередь, настроение, которое пребывает с читателем после того, как кончается строка. Это происходит, вероятно, оттого, что поэтом, настроенным на высокую волну Мироздания, достигнута одна из главных целей творчества: отражена некая изначальная гармония.
Путешествуя по страницам поэтического сборника, нередко ловишь себя на том, что в стихах легко и сама собой запоминается их мелодическая основа – та, что прежде слов – мотив. Он-то создает, в первую очередь, настроение, которое пребывает с читателем после того, как кончается строка. Это происходит, вероятно, оттого, что поэтом, настроенным на высокую волну Мироздания, достигнута одна из главных целей творчества: отражена некая изначальная гармония.
И бренные, и вечные законы нуждаются в индивидуальном познании, личном открытии. Личности для личности, поэта – для читателя. Книга уникальна вдохновенным запечатлением «на заре туманной юности» полноты бытия и единения с ним посредством любви и поэтического дара. Появление такого свидетельства в наше прагматичное время удивительно, но неслучайно. Ведь счастье – не беспросветная удача, не бесконечный успех, не достижение конечного, ограниченного. Это способность души ощущать себя частью Вселенной и в самих испытаниях – столкновениях с айсбергами – обретать «свою участь» – преображаться:
Когда еще в жизнь удается вонзиться
стрелой, как в оленя, бегущего прочь,
когда еще нужно с любовью возиться,
как с малым ребенком, весь день и всю ночь,
стрелой, как в оленя, бегущего прочь,
когда еще нужно с любовью возиться,
как с малым ребенком, весь день и всю ночь,
Когда еще можно легко возноситься
к успеху из точки паденья любой –
Всесильная юность – по звездам возница –
ведет Мирозданье на свой водопой…
(«Когда еще в жизнь удаётся вонзиться…»)
к успеху из точки паденья любой –
Всесильная юность – по звездам возница –
ведет Мирозданье на свой водопой…
(«Когда еще в жизнь удаётся вонзиться…»)
«Билет на Титаник» у Нины Гейдэ – счастливый. В этом не возникает сомнения по прочтении книги. Впрочем, убедитесь сами.
Наталия Редозубова,
поэт, литературный критик.
Тула — Копенгаген
поэт, литературный критик.
Тула — Копенгаген